Что-то остается - Кузнецова Ярослава (чтение книг TXT) 📗
У ворот торчала Верба, привратница. Приоткрыв створку на длину цепочки, она с кем-то препиралась.
— Нет-нет, — говорила она, — завтра утром. Завтра утром и доложу. Идите по домам. Мать Этарда легла почивать, за нас, грешных, помолившись. Чего удумали — среди ночи по пустякам беспокоить.
Снаружи бубнили — не разобрать.
— Поймали — и поймали, и ладно, и хорошо. Пусть до утра где-нибудь полежит. Утречком и поглядим. Что? Зачем жечь? Кто это выдумал — жечь? Да брось ты, Кайд, какая нечистая сила? Побойся Бога, дурья твоя башка, зверюшка это голодная, а никакой не упырь. Кровь сосет? Что с того — комар тоже кровь сосет… Да что вы заладили! Сказала — не разбужу, значит — не разбужу. Куда-куда… На сенник положите, или в баню. Или в кузню, на худой конец. Что попортит, что он тебе там попортит, дурья башка? Наковальню искусает? Ах, мехи… Ну, так убери мехи. Что у вас, крыши не найдется — ночь передержать? Совсем ошалели. Мужики вы или дети малые? Мужики? Тогда делайте, как я сказала. Пожжете тварь или заморозите — Этарда с вас спросит. Да, да. И нечего тут. И все.
Верба захлопнула ворота и, кряхтя, задвинула засов.
— Г-герои доморощенные, — бормотала она вполголоса, — Смельчаки, тоже мне. Упыря они поймали. Дьявола рогатого. Черта лысого. Х-храбрецы.
Ворча, она удалилась в привратницкую. Свет в окошке погас. Я обогнула угол, еще раз оглянулась и быстренько перебежала в больничный двор. Десяток шагов — и я у нашего корпуса.
Девочки уже лежали по койкам, но не спали — дожидались меня.
— Кадакарскую тварь поймали! — заявила я с порога.
— Кто, Норв? — удивилась Леттиса.
— Какой Норв? Мужики из деревни. Сейчас только приходили, Верба их не пустила.
— А Норв? Он-то приходил?
— Приходил. Вот, гостинец нам.
Я положила сверток на стол. Девушки откинули одеяла и мигом слетелись терзать добычу.
Из пакета были извлечены: большая фляга с альсатрой, крепким душистым вином из меда; куль со сластями; четыре пары шелковых чулок; куль с кофе; коробка с некоторой женской парфюмерией; бутыль арварановки лучшей очистки, маринованная селедка («О-о!» — сказала Ильдир); лимрский шоколад, большая редкость; и маленькая, на одну чашку, джезва, заказ Леттисы, считающей, что обыкновенный плебейский ковшик оскорбляет благородный напиток.
— Ну что, взял Норв свинское зелье? — спросила наша любительница кофе, разжигая жаровню и облизываясь в предвкушении.
— Спать не будешь, — предупредила я.
Она отмахнулась. Ильдир вдруг хихикнула.
— У тебя платье расшнуровано.
— И ничего смешного, — когда этот ловкач успел, я не заметила, — Вы, как хотите, а я ложусь в кроватку. Мне еще с утра предстоит придумать какой-нибудь повод для посещения Эрбова трактира. Заодно на тварь кадакарскую посмотрю. Интересно, что это за зверь? И к чему Этарда его приспособит? Если возьмет, конечно.
— Возьмет, — убежденно фыркнула Леттиса, — Чтобы Этарда да не взяла? В виварий посадит. По косточкам разберет. Виданное дело — тварь из внутреннего Кадакара!
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Ун встретил нас со щенячьим восторгом — вылетел в сени, взвизгнул, подпрыгнул, чуть не сшиб с ног.
— Прекрати, малыш.
Чуть осадил назад и уселся на пороге в комнату, перегораживая проход, преданно глядя в глаза, а хвост жизнерадостно возил по полу.
— Отойди с дороги.
Ногой я подвинул от стены широкую лавку, уложил кадакарскую тварь.
— Редда, пригляди.
А сам взял с припечка котел, набрал воды из бадьи в сенях, подкинул в печку дровишек и поставил котел греться. Хорошо, угли не прогорели. Провозись я там, в деревне, еще полчетверти — выстыла б изба. А ентому — ему тепло надобно.
Вернулся к лавке, на которой уже происходило слабое шевеление. Редда прижала буйного больного тяжелой мордой и жалобно глядела на меня.
— Ну-ну, хозяюшка.
Выпутывать его из сети я даже и не пытался. Просто срезал к чертям и сеть, и лохмотья, правда, проверяя на всякий случай, не растут ли, часом, оные из кадакарского жителя. Вода согрелась, подволок котел, лохань, взял чистую рубаху и принялся мыть это несчастное создание.
Действительно, крылья, прах меня побери! Огромные, нетопыриные, черные крылища. Растянуть, чтобы глянуть размах, не представлялось возможным — тесна комнатенка у Сыча-охотника. Но и так видать, что с левым — непорядок. Кость сломана. Средний «палец». Боги, это ведь действительно существо с крыльями! С самыми что ни на есть…
И чего мне с ним делать, с крылом ентим, скажите на милость? Бог с ним, сперва осмотрим все остальное. Но с остальным оказалось не легче. Лицо, руки, ноги — обморожения, кожа лохмами, розовато сочащаяся сукровицей — ладно. Медвежье сало с травками — мазь, что мать Этарда дала, для Редды. Вон на правом ухе до сих пор следок остался. И как она ухитрилась тогда обморозиться?.. Ладони — остановить кровь, перевязать. Тоже несложно. Но вот дальше…
Во-первых, у крылатого моего приобретения обнаружилось нечто навроде птичьего «киля» — ребра остро выдавались вперед. И мышцы росли совершенно не так, как положено, и вся эта красота исполосована была поджившими уже рубцами, словно от когтей (со снежным котом он, что ли, целовался?) — а когда я, смазав рубцы, его перевернул, то и со спины не нашел для себя ничего утешительного.
Это — ребро сломано, или так и полагается? Что сломано хотя бы одно ребро, а скорее — пара, я понимал — дышал парнишка мелко и судорожно — верный признак. Но вот сколько, где и как — это уж увольте. Меня много чему учили, но такое… Увидала бы его Красавица Раэль — удавилась бы. Вот придут завтра марантины — пущай и глядят. А я, медведь тильский, тупоголовый охотник, крыло просто связал все вместе и прикрутил ему к спине, а грудь замотал натуго тоже целиком, даже и не пытаясь совместить то, чего не понимаю.
Потом занялся головой. По голове попало основательно, Рагнар багром заехал, не иначе. Ноги выдерну скотине. Я обрезал густые черные волосы вокруг большой кровавой ссадины, смазал, чтобы кровь остановить, забинтовал — пришлось использовать и вторую рубаху. Сталбыть, Сыч, и в одной походишь. Не сахарный, небось. Где ж енто видано — три рубахи иметь! Ты ж, того — охотник, не аристократ какой-нибудь.
А парнишка снова застонал, шепнул что-то вроде «мама», открыл глаза — черные, бездумные, невидящие и обмяк на руках у меня, и холодом продрало до костей, и чужие, заиндевелые губы сами вытолкнули:
— Лерг…
И я опомнился.
Совсем ты, паря, того. Сбрендил, то есть. Какой он тебе к чертовой матери Лерг, окстись! Ты глянь на него получше, да губу ему оттяни, клычатами арваранскими полюбуйся.
Помотал головой, отгоняя наваждение. Сглотнул. Ноги враз ослабли, руки тряслись, я опустил парнишку на лавку и полез в пояс за трубкой.
Надо же, чего примерещится. А все — воспоминания, дружище Ирги. Воспоминания, они — того. До добра не доводят. Так и знай. Набил трубку, и только чиркнул кресалом, как добыча моя, захрипев, повалилась с лавки — я еле успел подхватить — и обильно оросила желчью мои штаны и единственную теперь рубаху.
Собаки взволновались, лезли под ноги, я отпихнул Уна, цыкнул на Редду, не выпуская мальчишку. Тощее тело содрогалось в спазмах, он рвался и бился в моих руках, а я только и мог, что бормотать:
— Тихо-тихо. Сейчас. Сейчас пройдет. Все пройдет, — да держать его так, чтобы не заляпать повязки.
Наконец несчастный желудок избавился от всего, от чего мог. Слава богам, в котле еще что-то осталось. Я снова умыл пациента.
Сотрясение мозга, ч-черт. И голод. Что бы там ни было, парнишка истощен сверх всякой меры. Не может быть, чтобы такая худоба была ему положена по рождению. А кормить его сейчас — только мучить. Не впрок пойдет…
Боги, что же мне с тобою делать, друг? Не лекарь я, не обучен… Худо-бедно перевязать могу, сломанную кость зафиксировать. А тебе вон как досталось, да и кости, уж извини, у тебя такие, что хрен разберешь, где чего… Эх, тварочка ты, тварочка… Скорей бы уж мать Этарда приходила, что ли…
