Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина (библиотека электронных книг .TXT) 📗
— У него каждую неделю новая любовница… и нынешняя ничем от прошлых не отличается, — пробурчала Евдокия. Аленка же, обдумав новость с этой точки зрения, сказала:
— Да… пожалуй что… но тут пишут… вот…
И статейку под нос сунула. Газетенка вчерашняя, из тех, которые маменька точно не одобрит, но Аленка маменькиного гнева не боится. Как же, только «Охальник» о ее великой любви и пишет… тьфу.
— Попишут и перестанут.
Аленка тряхнула светлой гривой и неохотно признала.
— Ты права…
Конечно, права… Евдокия всегда права… особенно в шестом часу утра, когда глаза слипаются. Аленка же, утешившись, уходить не спешила. В пустом сонном доме ей было скучно.
— И все-таки он не прелесть. Скажи, Дуся?
Она прижала скомканный, небось и зацелованный до дыр лист к груди.
— Это судьба, Дуся… это судьба…
— Угу, — Евдокия, которая терпеть не могла, когда ее называли Дусей, поскребла босую ступню, раздумывая, чем заняться.
Вставать не хотелось.
Холодно. Хоть и топят по-новому, паром, а все одно холодно. И тоскливо, пусть бы и весна в самом разгаре… маменька, та уверяет, что будто бы Дусина тоска мужиком лечится, и все перебирает возможных женихов, а каждый перебор скандалом заканчивается.
И ведь не объяснишь же, что Евдокии просто-напросто замуж неохота.
Эх, еще немного и начнет она Аленке с ее влюбленностью завидовать… хотя нет, Евдокия глянула на одухотворенное личико сестрицы, мыслями уже пребывавшей в храме Иржены-заступницы, и перекрестилась. Чур ее!
Хватит, налюбилась уже…
…лучше о пане Острожском подумать с его пропозициями, с бумагами, над которыми Евдокия и засиделась допоздна…
…шахты медные…
…приграничье… Бурятовка… там и вправду добывали некогда медную руду, но еще до войны забросили… ныне же выходило, что если паровые машины поставить, вглубь, за жилою уйти, то можно добычу возобновить… и красивый прожект получался, проработанный, да только…
…Серые земли рядом, граница…
— Ничего-то ты не понимаешь, — вздохнула Аленка, сбив с мысли. Она потянулась и слезла с кровати, но газетку оставила.
Авось прочтет сестрица старшая и проникнется…
Уже прониклась.
По самую макушку.
Евдокия фыркнула и закрыла глаза. Сон не возвращался. С получаса она упрямо лежала, ворочаясь с боку на бок, а потом сдалась-таки и выбралась из-под перины. Потянулась до хруста в косточках. Подняла руки над головой и качнулась, сначала влево, потом вправо. И к ногам, к пальцам, что выглядывали из-под полы сатиновой рубашки.
Присела пяток раз, широко руки разводя.
Раньше Евдокия еще и прыгала, потому как Аленкина наставница аглицких кровей уверяла, что будто бы прыжки на месте немало способствуют ускорению тока крови, а желчь и вовсе на раз выводят. Она и сама скакала, смешно вытягивая шею, пытаясь даже в прыжке спину держать… ну да в наставнице той пуда два веса всего… а в Евдокии — все четыре с половиной, оттого маменька слезно просила не блажить.
Люстра в гостиной от прыжков качается.
А она дорогая, богемского хрусталя, в том годе только куплена…
— Вы же, пан Себастьян, надо полагать о подобных мелочах вовсе не задумываетесь, — обратилась Евдокия к снимку, который получился на редкость удачным. Узкое лицо с чертами изящными, пусть и несколько резковатыми, с широким подбородком и на редкость аккуратным носом… именно таким, каковой должен быть у шляхтича голубых кровей.
Евдокия потрогала собственный, курносый и с конопушками…
…и скулы-то у пана Себастьяна высокие, и лоб тоже высокий, образцово-показательный, и брови вразлет, и очи черные, и взгляд с прищуром, будто бы известно ему нечто про Евдокию, чего, быть может, сама она о себе не знает.
И вообще ненаследный князь Вевельский весь из себя, от макушки до пяток — пятки, конечно, Евдокии видеть не доводилось, но фантазией она обладала развитой, а потому живо представляла их, белые, аккуратные, самых аристократических очертаний — великолепен.
Тьфу.
Надо полагать, часу не пройдет, как статейка отправится в Аленкину тайную шкатулку, к иным снимкам. Еще там имелась веточка сухой лаванды и синяя атласная лента. Какое отношение вышеупомянутые предметы имели к Себастьяну Вевельскому, Евдокия не знала и, признаться, знать не хотела.
Она вздохнула и перевернула страницу, желая скрыться от этого лукавого и такого выразительного, прямо-таки издевательского взгляда…
Нет, Евдокия была девицей спокойной, но вот к ненаследному князю Вевельскому она испытывала крепкую неприязнь. И дело было отнюдь не в нем самом, Евдокия подозревала, что о существовании ее пан Себастьян не помнит, а чувствах к нему и всему роду князей Вевельских и вовсе не догадывается.
…начать следовало издалека, пожалуй, еще со счастливых времен матушкиного девичества, коие проходило в местечке со звучным названием Чернодрынье. Спокойное, славилось оно на все королевство горячими серными источниками, на которые съезжались по лету заможные панны и панночки крепить слабое женское здоровье, а заодно приглядываться к кавалерам. Здесь в моде были легкие скоротечные романы, фирменные паровые котлеты из куриных грудок и соломенные шляпки, магазин которых и держал купец второй гильдии, Архип Полуэктович. Был он дельцом, не сказать, чтобы успешным, но кое-как умудрялся свести концы с концами, всерьез подумывая о том, чтобы расширить ассортимент лавки за счет атласных лент и гребней, которые вырезали из местной особой породы дерева. Однако планы и оставались планами, поелику денег на расширение у Архипа Полуэктовича не имелось, все уходили на содержание супруги и семерых дочек. Модеста была старшей, она и запомнила тот ужасный день, когда в лавку заглянула высокородная гостья.
Кто не слышал о Катарине Вевельской, каковая предпочла Чернодрынье заморским Бирюзовым водам? Княгиня поселилась в лучшем отеле «Чернодрынская корона», заняв сразу весь третий этаж. За три дня она успела посетить купальни, минеральную лечебницу, где приняла стакан серной воды, и все более-менее приличные ресторации, из которых предпочтения отдала той же «Короне», громогласно заявив, что местный повар знатно готовит фуа-гра под семивойским соусом, что вызвало небывалый ажиотаж и позволило поднять цены втрое…
И вот теперь она заглянула в лавку купца Архипа Полуэктовича.
Модеста запомнила и сухое широкоскулое лицо княгини, и перчаточки ее невообразимой белизны, и моднейшее платье в морскую полоску. И конечно же взгляд, каковой после, пересказывая события того трагического дня, называла равнодушным.
Княгиня соизволила перчаточку снять, передав сопровождающему ее мэру, который пыхтел, потел и держал под мышкой лысую собачонку гостьи. Мэр передал перчатку помощнику, а тот — личной горничной княгини…
Катарина Вевельская сняла шляпку с деревянной головы — и выбрала дорогую, из выписанных Архипом Полуэктовичем на пробу — примерила, кинула взгляд в зеркало и скривилась.
— Боги милосердные… какое невыразимое убожество! — сказала она. И все, кто вошел в лавку, закивали, соглашаясь. Тем же вечером «Вестник» разразился обличительной статьей о том, как некие недобросовестные торговцы подсовывают отдыхающим негодный товар…
Статью Модеста Архиповна сохранила, как и истовую неприязнь не столько к самой княгине Вевельской, ставшей невольной причиной отцовского разорения, сколько ко всем вельможным господам. В тот же год, стараясь хоть как-то помочь семье, над которой нависла угроза потерять не только лавку, но и дом, шестнадцатилетняя Модеста приняла предложение Парфена Бенедиктовича, купца первой гильдии, разменявшего шестой десяток, но вдового, бездетного и весьма состоятельного. Свадьба состоялась уже в Краковеле. После венчания счастливый новобрачный, выслушав неискренние поздравления от не очень счастливых родичей, весьма болезненно воспринявших сию новость, увез супругу в свадебный вояж.
Нельзя сказать, чтобы Модеста Архиповна тяготилась замужеством. Супруга она уважала безмерно за спокойный нрав, рассудительность и деловую хватку, которой собственному ее отцу не хватало. И когда Парфен Бенедиктович скончался в возрасте шестидесяти трех лет, горевала вполне искренне. Впрочем, скорби она предавалась недолго, ровно до того дня, когда обиженная завещанием Парфена Бенедиктовича родня, выступила единым фронтом, подав на скорбящую вдову в суд. Он затянулся на три года. Об этом времени Модеста вспоминать не любила, разом мрачнея. Она чувствовала за собой правоту, но высший суд, председательствовал в котором никто иной, как Тадеуш Вевельский, решил иначе. Признав вескими доводы, что слабой женщине самой не управиться с хозяйством, князь постановил отдать племянникам покойного смолокурни, солеварню, приносившую княжеству немалый доход, и долю в верфях. За самой Модестой остался городской дом, поместье с дюжиной деревенек, приносивших стабильную, хотя и невеликую ренту, и маленький фаянсовый заводик.
