Горменгаст - Пик Мервин (список книг TXT) 📗

Мягкое летнее утро, огромное колоколоподобное, разрушающееся сердце Горменгаста еще в полусне, даже эхо пока не пробудилось в гулких коридорах, и глухие удары сердца Горменгаста не разносятся по каменным лабиринтам. В одном из залов с оштукатуренными стенами зевала тишина.

Над одной из дверей этого зала прибит шлем, весь покрытый ржавчиной. Нарушая тишину и покой, из шлема раздался сыпучий, порхающий звук, и затем в одну из глазниц высунулся клюв и тут же втянулся назад. Оштукатуренные стены вздымались вверх, в полумрак, в котором нельзя было различить потолок (а может быть, его вообще не было), единственным источником света служило высоко расположенное одно-единственное окно. Теплый свет, который проникал сквозь завешанные паутиной стекла, позволял различить какие-то галереи, расположенные неимоверно высоко над полом, но не позволял увидеть, как же к этим галереям добраться. Пробивавшиеся сквозь окно узкие лучи солнца круто, по диагонали, опускались вниз, подвешенные как медные проволоки, через весь зал и каждый луч, ударясь об пол, превращался в небольшую лужицу янтарной пыли, устилающей половицы. По невероятно длинной паутинной нити, которая, казалось, вот-вот оборвется, мало-помалу спускался паук, попав в луч света, он замер на мгновение и превратился в точечку искрящегося золота.

Стояла абсолютная тишина, но вдруг — словно в нужный момент, чтобы снять напряжение, — окно в вышине распахнулось, лучи солнца исчезли. В окно просунулась рука и потрясла колокольчиком. Почти тотчас же раздались шаги, а еще через мгновение стали открываться и закрываться двери, и зал наполнился снующими в разных направлениях фигурами.

Колокольчик перестал звонить. Рука исчезла, исчезли и снующие фигуры. Не осталось никакого признака того, что в этом заключенном оштукатуренными стенами пространстве когда-либо двигалось что-либо живое, что где-то открывались двери, лишь прямо под ржавым шлемом, в пыли, на полу, лежал маленький белесый цветок, и одна дверь слегка, без скрипа, продолжала раскачиваться — туда-сюда, туда-сюда.

Через щель, возникавшую тогда, когда дверь приоткрывалась, можно было увидеть побеленный коридор, уходящий вдаль и изгибающийся по такой малозаметной дуге, что в том месте, где из поля зрения уже исчезала правая стена коридора, расстояние от пола до потолка казалось не больше, чем от стопы до лодыжки.

Этот длинный коридор, дающий в перспективе такое сужение и изгибающийся так мягко, безо всяких усилий, как чайка, слегка уклоняющаяся в полете от прямой линии, вдруг наполнился движением. Нечто, издалека напоминающее лошадь со всадником на спине мчалось по коридору. Оно галопом приближалось к залу. За раскачивающейся дверью гремел грохот копыт. Дверь распахнулась во всю ширь — ее толкнул носом маленький серый пони.

На его спине сидел Тит.

На нем была одежда свободного покроя из грубой материи, какую обычно носили все дети Замка. На протяжении первых девяти лет своей жизни наследный Герцог должен был общаться с детьми низших классов и пытаться понять их жизнь. Однако по достижении пятнадцатилетнего возраста всякие знакомства и дружба, которые могли возникнуть в результате такого общения, должны были полностью прекратиться. Его собственное поведение должно будет полностью поменяться, и общение стать более ограниченным выборочным и суровым. Но традиция требовала, чтобы ребенок из Семьи властителей Замка общался в свои ранние годы, по крайней мере несколько часов каждый день, с детьми менее возвышенных обитателей Замка. Ел вместе с ними, спал в общих спальнях, посещал занятия, которые вели Процессоры, играл в игры существовавшие с незапамятных времен, участвовал в праздниках и обрядах — то есть вел себя как любой другой ребенок Замка. Однако при всем при этом Тит всегда чувствовал, что за ним постоянно наблюдают — и тогда, когда ему приходится иметь дело с официальными лицами, и тогда, когда он играет с детьми. Правильно ли он себя ведет? Он слишком юн, чтобы до конца понимать, что предполагает его статус, но достаточно взросл, чтобы осознавать свое особое положение.

Раз в неделю до начала утренних занятий Титу было позволено в течение часа кататься на своей серой лошадке под высокими южными стенами, когда светило солнце, его тень фантасмагорических очертаний мчалась рядом с ним по огромным камням стены, озаренной утренними лучами. И если он размахивал рукой, его собственная тень, восседающая на тени лошадки, махала на стене огромной рукой-тенью.

Но сегодня вместо того, чтобы ездить вдоль своей излюбленной южной стены, Тит по какой-то непонятной прихоти повернул лошадку под черную арку, заросшую мхом, и направил ее внутрь самого Замка. Проезжая по коридорам, где он никогда раньше не бывал, он чувствовал, как бешено колотится сердце.

Тит знал, что не стоит без позволения пропускать утренние занятия, ибо уже не раз за подобные случаи неповиновения его запирали в долгие летние вечера одного в комнате. Но он уже вкусил горько-сладкие плоды свободы — хотя и кратковременной, — которую ему давала уздечка. Тит оставался один в течение всего лишь нескольких минут. Но когда он заехав в зал с оштукатуренными стенами, остановился, его неожиданный порыв к бунту угас, над ним висел ржавеющий шлем, а далеко в вышине, в полумраке угадывались таинственные балконы.

Хотя Тит на своем сером скакуне выглядел маленьким, в той уверенности, с которой он держался в седле, ощущалась властность. В его детской фигурке было нечто впечатляющее, казалось, в нем присутствует некий особый вес, некая особая сила, некое сочетание духа и материи, нечто очень существенное, крепкое, что стояло за всеми его причудами, капризами, страхами, слезами, смехом и непоседливостью ребенка семи лет.

Не будучи красивым мальчиком, он тем не менее обладал определенной представительностью облика и осанки. Как и у матери, в нем присутствовала некая особая мера, некая особая масштабность, словно его физические размеры не имели отношения к реальным футам и дюймам.