Лилия в янтаре. Исход (СИ) - Чикризов Виталий (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
Судя по услышанному, синьор был местным большим боссом. И это, мягко говоря, напрягало. Потому как неясна была причина интереса такой шишки к пацанёнку. Хотелось бы знать и характер интереса. Причём до того, как будет поздно сопротивляться. Вот только на мои желания всем было наплевать и возможности прояснить ситуацию никакой не было. И это тоже напрягало.
На улице меня малость повело, регенерация всё ж таки не завершилась, и я чуть не отключился, хотя это быстро прошло, как только доктор дал мне нюхнуть какой-то гадости. Но я, пользуясь случаем, остановился для оглядеться и вообще. Мало того, что это мой первый выход в новый мир, так это ещё и первый выход в новую жизнь. Причём меня аж распирало от осознания того, что это не просто новая жизнь. Это, ни много ни мало, моя вторая жизнь! С самого, практически, начала. Ничего ещё не было... детство ведь от старости не только артритом и одышкой отличается. Главное - это память. Фигня это, что памяти в старости нет. Наоборот. Её чересчур дохрена. Она начинает замещать собой всё. Что ни возьми - есть память о том, как было это же, но раньше. Она вытесняет реальный мир, поскольку мир памяти сродни виртуальному: там творится и делается то, что в мире реальном представляется невозможным. Да, и девки тоже там моложе. Идеальный мир, короче. Но только, вот беда, как и с виртуальностью, жить только в мире памяти невозможно. Хочется там, а приходится тут. Окружающая правда материального мира назойливо лезет в глаза и гадит в душу новостными каналами, обзорами политологов, рёвом - окон не открыть! - харлеев и ямах, звонками безликого телемаркетинга, визитами всяких свидетелей и, особенно, видом на себя через зеркало. Конфликт идеального с реальным не улучшает характер стариков, не замечали? А вот в детстве нет памяти. Ничего не было до. Всё - сейчас и в будущем. "Ещё не могу" и "уже не могу" - это просто охренеть, какая разница.
Понятное дело, что в свете таких эмоций мне не особо и важно было, где именно я очутился. А вокруг, тем не менее, шумел и пах средневековый европейский город. На дворе был яркий полдень и солнце в безоблачной синеве резвилось вовсю, окрашивая окружающую действительность в яркие тона. Дворцы, замки и прочая монументальная недвижимость отсутствовала как класс, как, впрочем, и одноэтажные домишки. Дома вдоль ожидаемо узкой и от этого погружённой в вечную тень улицы стояли сплошь двухэтажные и довольно аккуратные. Кое-где от одного дома к другому на уровне второго этажа через дорогу были переброшены парные брусья. За окнами полоскались на ветерке бельё и одежда неожиданно разнообразных расцветок. Многие дома вместо жилых помещений на первом этаже открывались на улицу мастерскими или лавками. Народу было полно, народ шумел, торговался, ругался, стучал молотками, вопил детскими голосами, зазывал, пел и даже музицировал.
Резиденция синьора Уберти была совсем недалеко: три улочки, маленькая площадь, две ступеньки вверх, поворот налево, и вот он, дворец. Ну, как дворец... большой четырёхэтажный дом. Получше большинства остальных только что виденных мною здесь жилищ, конечно, но дворцом его делала не красота, каковой всё же особенно и не было, а, наверное, высокая квадратная башня, массивная и простецкая каменная махина никак не ниже десятого этажа. Внутри тоже не особо. Вот, я слышал, итальянцы кремль в Москве построили, вот там, говорят, да, там они развернулись всем на зависть и снаружи, и внутри. А тут так себе. Но оно и понятно: там-то Москва, а тут что? Тьфу. Глушь.
Синьор Уберти [ 2.Farinata degli Uberti (Manente degli Uberti) (1212 - 1264); глава фракции гибеллинов. В 1260 г. армия под его водительством наголову разгромила тосканских гвельфов и их союзников при Монтаперти. Когда гвельфы после его смерти вернулись в город, все дома клана Уберти были сровнены с землёй и все Уберти казнены поголовно. Специальным законом, действующим до сих пор, на месте бывшего квартала Уберти запрещено строить что бы то ни было, и до сих пор там - городская площадь. В 1283 году тела Уберти и его жены были эксгумированы для суда инквизиции. Оба были посмертно осуждены как еретики (ересь катаров, эпикурейство) и приговорены францисканцами к посмертной казни. Нынешнее место захоронения не известно.] обретался на третьем этаже, куда мы, пройдя сначала во внутренний двор, поднялись по наружной деревянной лестнице. Там он играл сам с собой в шахматы. Был он невысок, худощав, и имел вальяжные повадки звезды грузинского футбола, ибо глаза на выкате и нос.
- Здравствуй, Ружеро,- голос был под стать внешности: гортанный, с заметной хрипотцой. В нём легко было почувствовать первородную гордость за превосходство тбилисского "Динамо" над всеми остальными динамами мира.
- Добрый день, синьор Уберти.
- Я рад, что ты выздоровел. - он, как это среди грузин почти всегда и бывает, разумеется был аристократом в тридцатом поколении, и фраза прозвучала не как пустая формальность, a большое одолжение, если не сказать - высочайшая милость. В этом месте я явно должен был почуствовать себя осчастливленным до корней волос. Даже пауза соответственная была им сделана. Что на это скажешь? Я так и сказал:
- Благодарю вас, синьор Уберти. Я счастлив, что вы обратили на меня своё внимание.
Ну, а что? От избытка вежливости ещё никто не умирал, а вот наоборот бывало. Пусть ему будет приятно. Вдруг, если ему будет приятно, мне тоже станет приятно?
Синьор Уберти устроил мне короткий, но тщательный допрос, из которого, думаю, я узнал гораздо больше, чем он. А именно: мне одиннадцать лет, сирота, год назад был взят в ученики мастером Россини [3. Giovanni Rossini (ок. 1212 - 1263), полимат, механик, изобретатель, автор переводов арабских учёных на итальянский.], мастер специализировался на хитроумных оружейных приблудах, типа многозарядной баллисты, и алхимии. Жил я у двоюродной сестры мастера, Пеппины. Мальчик я умный, хороший, добрый, поэтому должен рассказать синьору, что случилось в мастерской, что именно мастер делал в тот момент, на какой стадии была постройка того, над чем мастер работал, и что я помню из алхимического состава. Я радостно поведал синьору, что не помню нихрена, ну ничегошеньки из своей жизни вообще, а не только что случилось в мастерской, и понятия не имею ни о какой алхимии. Только его мой ответ совсем не обрадовал.
- Очень жаль, - сказал синьор грузинский футболист. И стало понятно, что это действительно невосполнимая утрата для всего мироздания. - Вот тебе флорин, мы ещё поговорим, когда тебе станет лучше. Симоне, распорядись. Пусть мальчика отведут домой и хорошо кормят. Будем надеяться, память ещё вернётся к нему
Дорогу домой я бы и сам нашел, чего там идти-то было, но со мной отправили паренька лет пятнадцати. По дороге он успел экспрессивно поздравить меня с тем, что я вхож к синьору, позавидовать, что мне дали целый флорин -ажнак двести сорок денариев! - высказать уважение к покойному мастеру, и поделиться, что он тоже чуть не стал подмастерьем, только у купца, но ему посчастливилось. Что именно ему посчастливилось, он мне сказать не успел. Сразу за площадью мы наткнулись на двоих обычно, по местным меркам, одетых джентльменов. Один из них деловито, без суеты, худого слова не говоря, тут же сунул ножиком парню в грудь, отчего тот без звука стал оседать. Что делал второй я не знаю, потому как в голове коротко бумкнуло, и когда я открыл глаза, я уже был, как доктор Гарбо и рекомендовал, в прохладном и тёмном помещении.
...
Лужа подо мной была слишком большой и к тому же ничем не пахла, из чего я сделал вывод, что мой организм тут ни при чём. Скорее всего, так меня попробовали реанимировать, и, не добившись результата, бросили мокнуть на каменном полу. Тусклый свет проникал только через маленькое оконце под высоким потолком. Подвал, однако. Было очень тихо, только где-то чуть слышно капала вода. Кап, кап... Тихо и холодно. Скривившись от внезапной боли - голова, казалось, чуть не лопнула - я переполз на сухое место, но это помогло мало. Изо рта только что пар не шёл, а вся одежда насквозь мокрая. Камни пола высасывали тепло из тела. Мне ещё бабушка говорила: "Лёшка, камень жопой не согреешь. Подстели пинджак, а то застудишься". Сейчас "пинджака" у меня не было, а то бы с удовольствием подстелил: окоченел весь. Пришлось поднапрячься и сесть. Небольшое усилие тут же ударило в голову - боль была такая, что я ни о чём другом даже думать не мог, скорчившись и сжимая пальцами виски. Даже коленями рукам помогал. Какое-то время я был занят исключительно головной болью, а потом, когда начало становиться легче, вдруг накатила тошнота. Меня вывернуло желчью - и словно кувалдой по мозгам врезали, заставив взвыть. Пришлось, несмотря на холод, повалиться ничком на пол. Так тошнило меньше, не было позывов на рвоту, и вскоре боль не то, чтобы прошла, скорее - улеглась в голове тяжёлым, мокрым комом, как собака в конуре зимой. Только тогда я и смог задать те самые вопросы: "что случилось?" и "где я?" Переход от только-только начавшей налаживаться жизни к сотрясению и сырому подвалу был слишком внезапным и быстрым. Я прекрасно помнил нападение и убийство Гвидо, но происходящего не понимал напрочь. Меня, очевидно, оглушил один из нападавших, это ясно, после чего и притащили сюда. Но вот кто они и какого хрена им от меня надо? И что за методы, в самом деле? Ну и самый насущный вопрос: что мне теперь делать? В том смысле, что столь печальное начало не обещает мне весёлого конца. Выкручиваться надо как-то, а то, чувствую, грустно мне будет.
