Космическая трилогия (сборник) - Льюис Клайв Стейплз (полная версия книги .TXT) 📗
Рэнсом промолчал. Он не хотел, чтобы тот снова начал свою игру.
— Рэнсом, Рэнсом!.. — заныл голос Уэстона. — Поговорите со мной, ради Бога!
Рэнсом изумленно взглянул на него и увидел слезы.
— Не гоните меня, Рэнсом! — сказал Враг. — Скажите мне, что случилось? Что они сделали с нами? Вы весь в крови. У меня нога сломана… — Голос прервался от рыданий.
— Кто вы такой? — резко спросил Рэнсом.
— Ну пожалуйста, не притворяйтесь, вы же знаете меня! — хныкал голос. — Я Уэстон, а вы — Рэнсом, Элвин Рэнсом, филолог из Кембриджа. Мы с вами ссорились, я был не прав, простите меня. Рэнсом, вы же не оставите меня умирать в этом гиблом месте?
— Где вас учили арамейскому? — спросил Рэнсом, пристально глядя на него.
— Арамейскому? — повторил голос Уэстона. — Я не понимаю, о чем вы. Нехорошо смеяться над умирающим.
— Вы и вправду Уэстон? — спросил Рэнсом. Он готов был поверить, что душа вернулась в свое тело.
— А кто же еще? — чуть не плача, срываясь, спросил тот.
— Где вы были до сих пор? — продолжал Рэнсом.
Уэстон (если то был Уэстон) задрожал.
— А где мы? — спросил он.
— На Венере, на Переландре, — ответил Рэнсом.
— Вы нашли мой корабль? — спросил Уэстон.
— Я видел его только издали, — ответил Рэнсом. — Понятия не имею, где он теперь. Должно быть, отсюда до него миль двести.
— Мы в ловушке? — вскрикнул Уэстон.
Рэнсом не ответил, и тот, повесив голову, заплакал, как младенец.
— Будет, — сказал наконец Рэнсом, — не стоит расстраиваться. В конце концов, и на Земле сейчас не так уж весело. Там ведь война. Может быть, вот сейчас немцы вдребезги разбомбили Лондон.
Жалкое существо все еще всхлипывало, и он прибавил:
— Встряхнитесь, Уэстон! Это всего лишь смерть, со всеми случается. Надо же когда-нибудь умереть. Вода у нас есть, а голод без жажды не так уж страшен. Боитесь утонуть? Право же, штыковая рана или рак куда хуже.
— Вы хотите бросить меня, — сказал Уэстон.
— Я не смогу, даже если захотел бы, — возразил Рэнсом. — Неужели вы не видите? Я точно в таком же положении, как и вы.
— Поклянитесь, что не бросите, — умолял Уэстон.
— Пожалуйста, клянусь. Куда я, по-вашему, могу деться?
Уэстон медленно огляделся и подогнал рыбу поближе к Рэнсому.
— Где… оно? — спросил он. — Ну, вы знаете… — добавил он, бессмысленно помавая рукой.
— Могу спросить вас о том же.
— Меня? — вскрикнул Уэстон. Лицо его так исказилось, что невозможно было разобрать, что именно оно выражает.
— Вы хоть знаете, что было с вами в эти дни? — спросил Рэнсом.
Уэстон снова огляделся.
— Понимаете, — сказал он, — это все правда.
— О чем вы? — спросил Рэнсом.
Вместо ответа Уэстон вдруг обрушился на него.
— Вам-то хорошо! — вопил он. — Тонуть не больно, умирать надо, то да се… Какая чушь! Что вы знаете о смерти? Сказано вам, это все правда.
— О чем вы говорите?
— Я всю жизнь занимался ерундой, — продолжал Уэстон. — Уверял себя, что мне важны судьбы человечества… убеждал, что как-то можно сделать этот мир хоть чуточку поприличней. Полное вранье, ясно?
— Разве вы нашли то, что истинней этого?
— Нашел, — сказал Уэстон и надолго замолчал.
— Лучше повернем рыб вон туда, — заметил наконец Рэнсом, разглядев что-то в море. — А то уплывем слишком далеко.
Уэстон послушался, как бы и не понимая, что делает, и они еще долго плыли рядом, не говоря ни слова.
— Я скажу вам, где истина, — внезапно заговорил Уэстон. — Ребенок пробирается наверх, в ту комнату, где положили его умершую бабушку, тихонько заглядывает туда, а потом убегает, и ему снятся страшные сны. Огромная бабушка.
— Что тут истинного?
— Ребенок знает о мире то, что наука и религия изо всех сил стараются скрыть.
Рэнсом промолчал.
— Он все знает, — продолжал Уэстон. — Дети боятся идти ночью через кладбище, и взрослые смеются над ними, но дети умнее взрослых. В Африке дикари по ночам надевают маски и проделывают мерзкие штучки, а миссионеры и чиновники называют это суеверием. Нет, черные знают о мире больше, чем белые. Грязные попы на задворках Дублина до смерти запугивают слабоумных деток. Вы скажете, это все темнота и глупость. Ну уж нет! Они ошибаются в одном — верят, что все-таки можно спастись. Нельзя. Вот вам истина. Вот вам — реальный мир. Вот его смысл.
— Я не понимаю… — начал было Рэнсом, но Уэстон его перебил:
— Вот почему надо жить как можно дольше. Все хорошее только здесь. Узенький, тоненький слой, который мы называем жизнью, — только видимость, он снаружи, а внутри — настоящий мир, ему нет конца. На один миллиметр толще слой, на один день, час, минуту — вот что важно! Вам этого не понять, но это знает любой смертник. Вы говорите, какой смысл в отсрочке? Да весь, какой только есть!
— Никто не обязан идти туда, — сказал Рэнсом.
— Я знаю, во что вы верите, — отвечал Уэстон. — Вы ошибаетесь. Только кучка образованных людей верит в это. Человечеству виднее. Оно-то знает, Гомер знал, что все мертвые провалятся во тьму, в нижние круги. Ни смысла, ни склада, ни лада, так, одна гниль. Призраки. Любой дикарь знает, что все духи ненавидят тех, кто еще во внешнем круге, как ненавидит старуха красивую девушку. Да, духов надо бояться. Все равно сам тоже станешь духом.
— Вы не верите в Бога, — сказал Рэнсом.
— Это другое дело, — ответил Уэстон. — В детстве я не хуже вас ходил в церковь. В иных местах Библии больше смысла, чем вы, христиане, думаете. Разве там не сказано, что Он — Бог живых? Так оно и есть. Может, ваш Бог и есть, это не важно. Сейчас вы не понимаете — ничего, еще поймете! Вы ведь не знаете, как тонок внешний пласт, этот слой, который мы зовем жизнью. Представьте себе, что Вселенная — огромнейший шар в тоненькой корочке. Только речь не о пространстве, а о времени. Корочка и в лучших местах не толще семидесяти лет. Мы родимся на ней и всю жизнь сквозь нее просачиваемся туда, во внутреннюю тьму, в истинную Вселенную. Умерли — и все, мы там. Если ваш Бог и существует, Он не внутри шара. Он снаружи, как Луна. Когда мы попадаем вовнутрь, Он больше не знает о нас. Он не следует туда за нами. Вы скажете, что Он вне времени, — и утешитесь! Но ведь это значит, что Он снаружи, на свету, на воздухе. А мы-то живем во времени. Мы «движемся вместе со временем». Значит, с Его точки зрения мы движемся прочь, туда, куда Он не ходил и не пойдет. Вот и все, что у нас есть и будет. Может быть, в так называемой жизни есть Бог, может быть — нет. Нам что за дело? Мы-то в ней совсем ненадолго.
— Это еще не все, — возразил Рэнсом. — Если б Вселенная была такой, мы — часть Вселенной — чувствовали бы себя вполне уютно. А если мы удивляемся, негодуем…
— Да, — прервал Уэстон, — это разумно, но и разум разумен только на поверхности. Разум никак не связан с тем, что есть. Самые обычные ученые, вот хотя бы я сам, уже обнаружили это. Неужели вы не видите, в чем смысл этих разговоров о недействительности нашей логики, об искривленном пространстве, о неопределенности в атоме? Конечно, они не говорят прямо, но они еще при жизни догадались о том, о чем узнают все умершие. Реальность не разумна, не едина, не равна себе, у нее нет ни одного из тех качеств, в которые вы верите. Можно сказать, реальности вообще нет. «Реальность» и «нереальность», «истина» и «ложь» — это все на поверхности. Надавите — и они провалятся.
— Если это правда, — возразил Рэнсом, — какой смысл говорить об этом?
— Ни в чем нет смысла, — ответил Уэстон. — Весь смысл в том, что ни в чем нет смысла. Почему привидения пугают нас? Потому, что они — привидения. Им больше нечем заняться.
— Мне кажется, — сказал Рэнсом, — то, как человек видит мир или любую постройку, зависит от того, где он стоит.
— Все зависит только от того, внутри он или снаружи, — сказал Уэстон. — То, что вы любите, — снаружи. Например, планета — Переландра или Земля. Или красивое тело. Все цвета и формы — только снаружи, там, где еще нет этого. А что внутри? Тьма, жара, гниль, духота, вонь.
