Валькирия - Семенова Мария Васильевна (книги регистрация онлайн .TXT) 📗
В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты и подорожника, залила кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем, если бы ничего не сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе снадобье; у братьев вереды пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку и нацедила в неё горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.
– Снеси воеводе, – попросила я Блуда.
– А сама что? – съязвил новогородец. – Сердце заячье проглотила?
Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Я выучилась метать сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, куда метила. Я ни за чьей спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко было меня одолеть… но перед вождём я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день, когда обагряли мечи.
– Испей… – поклонилась я ему перед вечерней.
Он посмотрел на пар, завивавшийся над чашкой, и я немедленно вспомнила, как мать протягивала ему молоко. Кровью обернулось ему то молоко. Ой, не лезть бы мне, куда не просили, тут кабы ещё десять вередов не вскочило из-за меня…
– Поставь, – сказал воевода. Я поставила и отошла, как отстегали меня, ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли он снадобье. Наверное, взял, не отказываться же снова от угощения. Или запрет, однажды нарушенный, не мстит второй раз?..
Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили датчане, меня встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Так смеются ражие парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сих пор он с трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной. Подумаешь, отстегал воевода, есть и другие люди на свете.
Хаук сказал:
– Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.
Я опустила руку, протянутую к двери.
– Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на парня, – проворчал старший датчанин.
– Расскажу, – пообещал Хаук весело.
Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точно лопнувшая кожа после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздуху не хватало. Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось пнуть её. Я ужаснулась себе. Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в драке, в тяжкой работе… всё равно в чём. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась следом за мной.
Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея от опухоли была шире ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире мужеском. Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!
След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить: свисти, покуда не треснешь. Виссла тил ду спренгиг дих, – сложила я неуклюже на северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела враз осадить без правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву… Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой день выдумала ответ. Если кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охранило меня, бестолковую, дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову больше его самого. Ну довольно. Я более не хотела думать о нём.
Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как не входил в дружинную избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривались к оголившимся черепам по гребню нашего тына… Пролетят десять лет и покажутся не длинней этого месяца, когда придёт время оглядываться назад.
Я села на край мостков, обняла подошедшую Арву, уткнулась лицом в шелковистую шерсть. Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прошёлся по моей шее. Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле. А если никто не глядел, обнимала Злую Берёзку, прижималась к холодной белой коре, ко мне сила из неё исходила… Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган?
Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:
– Уйду из дружины.
Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново рдеющий меч… Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета…
Но не было здесь Того, кого я всегда жду.
Уйду из дружины. Вот выпадет снег – поклонюсь побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от него приветного слова не слышала, я ему – надломленный лук, замирённый друг… Небось, вздохнёт с облегчением.
Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых – сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов, где моему Богу приглянется. Срублю дерево, пущу по вольной реке, сама следом пойду. И если живёт где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду…
Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил – этот воин мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.
Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.
– Плачешь никак? – сразу угадал новогородец. – Кто обидел?
Я вздумала отмолчаться:
– Никто не обидел…
– Оно и видать, – хмыкнул Блуд. – Да выпил он твоё зелье. Не подавился.
Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло.
– Что значит по-датски, эх кан бара виссла, хун коммир сьяльв? – повторила я речи весёлого Хаука, потом ответ пожитого: – Ти сэйир сидан, хвейм эр хур ликур, свейни эда мэй…
– Что? – спросил Блуд. Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал, потом выговорил сквозь зубы: – Один меч твоего Хаука исцелил, другой его в могилу отправит, вот что это значит.
Я с удивлением различила тяжёлый мужской гнев, столь непохожий на его обычные вспышки. Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу от обидчика.
– Не тронь его, брат… Ему воевода жизнь подарил, ты ли перечить собрался?
– Не будет он хвастаться, что болтал о моей сестре и ушёл безнаказанным. Вот подожди, пусть только поправится.
– Они меж собой толковали, я ненароком услышала. И я сама могу наказать, кого пожелаю.
Эти слова Блуд пропустил мимо ушей. Он что-то заметил в морской темноте и вглядывался, приподнявшись.
– Корабли! – сказал он, обернувшись. – Два корабля! Первый Вольгаста воеводы, второй на датский похож!
3
Блуд подхватил на руки Арву, и мы помчались наверх. Скоро над кручей у крепости, потом и на берегу загорелись костры. Отроки возгнетали яркое пламя растянутыми плащами. Лодья белозёрского воеводы скоро причалила, Вольгаст сбежал по сходням встречь побратиму… и как в стену ткнулся, не найдя Славомира. Я видела: он спросил о чём-то нашего воеводу, и даже в свете костров было видно, что губы у него побелели. Мстивой только молча кивнул. Вольгаст закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом… Жило их три побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир… Белозёрскому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мстивою и что-то тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:
– Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут. А вот если кто из Нового Града, с теми ратиться без пощады. Нету у нас больше мира с князем Вадимом…
