В сердце роза - Гарридо Алекс (читать полностью бесплатно хорошие книги TXT) 📗
— Я знаю такой цветок. По-нашему — Айели. Сиуджин?
— Сю-юн.
— Тебя проводят во внутренние покои. Мы увидимся позже. О тебе позаботятся.
Помолчал, вздохнул, добавил:
— Добро пожаловать.
И опустил занавеску.
Об отпечатке ладони
«А в доказательство того, что все написанное мною — истинная правда, я попросил его приложить руку к письму, чтобы ты мог видеть, и удивляться, и верить», — прочел Акамие и послушно удивился: ниже, коричневый, как и должна быть слегка обожженная бумага, растопырился оттиск ладони, как будто намазали руку краской и приложили, но кое-где бумага прогорела насквозь и осыпалась черной пылью.
Если это и не было бы истинной правдой, это было слишком прекрасно, чтобы Акамие мог не поверить. Вымысел ведь не смеет быть прекрасней правды, и как только он достигает совершенства, тут же и принимается на веру: так оно и было. Тахин обещал услышать голос своей дарны даже на той стороне мира, вот и услышал, когда Эртхиа сложил песню о нем. Огонь пожрал тело — огонь и вернул его. Во всем этом выражалась такая полнота равновесия, что сомневаться было смешно и кощунственно. Не говорил ли Сирин: «Судьба любит соответствия».
Акамие внимательно изучал отпечаток: уверенный, четкий, длинные пальцы, способные ловко управляться с рукоятью меча и стремительно пробегать по ладам. Акамие положил себе хранить это письмо в отдельном своем ларце вместе с другими памятками его привязанности к всаднику из Сувы. Может быть, Судьба позволит ему своими глазами увидеть Тахина и сказать, как он любит его. Может быть, Акамие даже осмелится просить о чести называть его братом. А Эртхиа — тот, конечно, уже побратался с ан-Араваном. Эртхиа каждому брат, кто тронет его сердце, а сердце у него чуткое, как слух матери у колыбели. Только зачем же он послал в такую даль это чужеземца, такого юного и хрупкого? Не для того же, в самом деле, чтобы переводил книги? Может быть, бедствия и гонения грозили ему дома, и Эртхиа предпринял это, чтобы спасти? Ни слова толком о нем в письме.
Надо идти и говорить с ним, и разбираться самому. Но раньше непременный ужин с сотрапезниками, обычай, восстановленный по настоянию ан-Эриди. Но еще раньше ашананшеди. Им — рассказать о стране Ы.
Не чувствуя в себе сил еще и на это промедление, Акамие просто оставил полураскрученный свиток на столике, похлопал ладонью рядом: читайте. В письме было и описание пути, выведанное у купца, и все, что успели узнать об обычаях и порядках родины Ашанана. И про Тахина. Дэнеш ведь говорил, что имя Кав-Араванского узника, великого мастера парных клинков, не забыто у ашананшеди. Читайте. Прикоснитесь к отпечатку его руки. Никто из вас не ответит, почему от Дэнеша вести нет. Я и не спрошу.
О нетерпении царя
От сотрапезников Акамие отделался быстро. Прежде он собирал их, раз уж на этом настаивал вазирг, чтобы еще раз просмотреть и обсудить полученные от наместников послания, подтвердить и разъяснить отданные распоряжения, проверить счетные книги. Сотрапезники (тогда ан-Реддиль еще не входил в их число) не смели выразить неудовольствие. И только ан-Эриди однажды попросил царя распорядиться, чтобы унесли вино и лакомства, и отослать певцов.
— Или отдых и удовольствия, или труды правления. Я слишком стар, повелитель, чтобы совмещать занятия столь противоположные!
— Старый хитрец, — пробормотал Акамие, но приказал унести прочь тетради и свитки.
И все же — трудно было превратить собрание людей, полезных трону, в дружескую пирушку. Сотрапезников выбирал сам, и Акамие с ним не спорил, кроме одного-единственного случая. Появление за трапезой Арьяна ан-Реддиля вызвало немалое замешательство, но быстро все уладилось: между удалым насмешником певцом и старым мудрым ан-Эриди вечера потекли, как река между обрывистым и пологим берегами. Много пили, пели и смеялись, и Акамие приглядывался к своим вельможам, а они — к царю, и так привыкали друг к другу.
Но сегодня промедление изводило Акамие. Проницательный ан-Эриди, выждав приличное время, попросил позволения покинуть застолье под излюбленным и удобнейшим предлогом старческого нездоровья. Цену этим жалобам знали все и прекрасно. Вскоре его примеру последовали один за другим остальные сотрапезники, и Акамие осталось только снизойти к их изобретательным объяснениям и отпустить по домам в сопровождении слуг, несших кувшины вина и свернутые скатерти с угощением.
— Приведите его! — потребовал Акамие, едва переступив порог ночной половины.
Один из евнухов смиренными жестами привлек внимание царя, чтобы спросить:
— Повелитель желает, чтобы его умастили и убрали, как положено, или пусть остается в своем?
Акамие остановился, оглядел серьезные, исполненные почтительного внимания лица евнухов. Ай, спасибо, Эртхиа.
— Приведите его — немедленно, как есть.
О прибывшем издалека
Рисунок на веере был — сосновая ветка.
Евнух окликнул с порога:
— Царь желает видеть тебя.
Сю-юн плавно поднялся, оставив кисти опущенных рук соединенными, одна поверх другой, чуть вывернув их тыльной стороной кверху, самыми кончиками пальцев придерживая веер. Складки одеяний ожили, заиграли тенями и бликами, распрямились и потянулись следом за ним, шурша и присвистывая.
Евнухи откинули и придержали завесу на двери, чтобы пропустить поток шелка, заполнивший проем во всю ширину.
С потупленными глазами и смиренно опущенной головой Сю-юн вступил в просторный покой и тут же у порога опустился на колени и пополз, то и дело останавливаясь, чтобы совершить глубокий поклон.
Акамие наблюдал за ним, сидя, по своему обыкновению, на подоконнике. Он был озадачен и даже расстроен, но сделать ничего было нельзя, по крайней мере, теперь, сразу. Зачем ему еще один слуга — и слуга с такими глазами, как два узких черных зеркальца, в которые не заглянуть, с таким именем, от которого горько во рту и наворачиваются слезы?
Сиуджин остался на коленях, со склоненной головой, посередине комнаты, не смея поднять взгляд на господина. Акамие смотрел на него и молчал, не зная, что сказать, и смотрел так долго, что сквозь пелену в глазах и сквозь эту склоненную фигуру в ворохе шелков проступила другая, на этом же месте, в такой же поздний час, с такой же покорностью в склоненной шее и плечах, в сложенных руках, в терпеливой неподвижности. Акамие не мог не узнать — и узнал, и согласился с этим узнаванием. Он сам, это он сам.
И Акамие быстрыми шагами приблизился и опустился на ковер перед чужеземным рабом, взял за руки и заглянул в лицо. И такую растерянность, такое горькое разочарование он увидел в его лице, утратившем неподвижность, что сам растерялся.
— Что ты? Что с тобой?
— Я думать… Смею сказать… Прошу меня простить… Мне сказать… — торопливо забормотал Сю-юн, меняя местами ударения, путая слова хайри с родными.
— Что случилось? — всерьез забеспокоился Акамие.
— Мне сказать — царь… что к царю…
Акамие сдвинул брови, вслушиваясь в его шепот. Подумал немного. Осторожно спросил:
— Ты ожидал увидеть царя?
Сю-юн кивнул:
— Прошу меня простить.
— А увидел меня. И огорчен?
Сю-юн промолчал. Акамие слегка сжал его руки и отпустил.
— Ну конечно, конечно… Ты надеялся — к царю, а тут…
— Если высокородный господин считать меня достойным, — вкрадчиво произнес Сю-юн.
— Да. Я понимаю.
Сю-юн тоже кое-что понял. Этот вельможа, видимо, очень близок к царю, может быть, даже состоит при его опочивальне. Может быть, даже… Но этот шрам? В Ы такого и близко ко дворцу не подпустили бы. Но если шрам был не всегда, если на здешний вкус такие большие глаза вовсе не уродство, то очень может быть, что прежде… Да, конечно. И теперь, зная вкусы государя, он отбирает для него наложников? Да. Почетная должность. Огромная власть. Сю-юн понял: во что бы то ни стало надо добиться благосклонности вельможи. Для начала он совершил еще один поклон, из самых глубоких, почти как царю. Но запомнил: пальцы у вельможи сплетаются, ему то и дело приходится расцеплять их, и взгляд убегает куда-то в сторону, и плечи сводит, как в ознобе. Отчего бы это?
