Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич (первая книга txt) 📗
И я вдруг думаю: а куда я это так спешу? Это дело я всегда успею, у меня до полнолуния запас еще семь дней и столько же ночей. А мне и трех дней хватит. И добро! Ночью приду, когда Анелька спит, возьму свой самый лучший аркебуз, возьму запас зарядов, а ее будить не стану. Только посмотрю на нее сонную и тихо уйду. Да, так и сделаю! Пошел.
Иду по пуще, иду напрямик. А чего мне теперь бояться, я уже почти что волколак, они меня по запаху признают, никто меня теперь не тронет. Меня теперь даже никакая багна не примет, не засосет…
И точно, так оно и было! Шел как почти что по твердой земле, шел как медведь, никого не боялся, никому дороги не уступал, звери, гады от меня шарахались, а я очень спешил, очень хотел Анельку перед смертью повидать…
И повидал! Шел я три дня и три ночи, почти без привалов, и вот дошел я до своих Купинок, дождался, когда как следует стемнеет, когда в моем палаце все окна погаснут, и полез через ограду. Правая рука сильно болела, я чуть перелез. Спрыгнул во двор, стою. Мои собаки ко мне кинулись, признали…
А после как-то боком-боком разошлись, хвосты поджали, косят на меня.
— Дурни, дурни, — я шепчу, — это же я, ваш хозяин, пан Юзаф. Разве я вас сожру?
Но только я это сказал, они как кинутся все кто куда! Никого во дворе, один я. Ладно, думаю, пусть так. На крыльцо не пошел, а пошел под наше окно, там нужный гвоздик отогнул, раму сдвинул, полез.
Лез очень тихо, как зверь, сам себе удивлялся. И видел в темноте, как зверь. Только правая рука очень болела — там, где волколак ее порвал.
Вот, влез я к нам в опочивальню. Там темно, только лампадка возле образов чуть светится. Я образам низко поклонился, потом обернулся. Смотрю — лежит моя Анелька, спит. А какая красивая! А какая спокойная, добрая, тихая! Я к ней подошел, склонился над ней…
Нет, думаю, нельзя! Пошел к другой стене, там, где оружие висит. Выбрал себе самый лучший аркебуз, златоградской работы, взял подсумок с зарядами, шомпол, все это к окну перенес, после уже выглянул во двор, на луну посмотрел…
Нет, думаю, еще рано, еще часа три до рассвета, не меньше, у Анельки крепкий сон, она не проснется, посижу возле нее.
Вернулся я к кровати, наклонился над Анелькой, уже почти к самым ее губами своими губами прижался…
А после думаю: нет, Юзаф, так нельзя, пан ты или не пан, собрался умирать, так умирай, а ее не губи — уходи! Но только я такое подумал…
Как она вдруг как обхватит меня! Да как прижмет к себе! Да как начнет целовать! Я что, разве железный человек?! Ну, и…
А после так крепко заснул, что спал почти что до полудня. Просыпаюсь, вижу: я в своей опочивальне, я лежу, Анелька надо мной сидит, держит мою правую руку, смотрит на мой разодранный локоть. Увидела, что я проснулся, спрашивает:
— Откуда это у тебя такое?
— А, — говорю, — это дробязь. Борискина борзая покусала.
— Какой Бориска?
— Да какой еще?! Бориска — наш Великий князь. Мы с ним в Глебске что ни день на охоту ходили. Мы с ним теперь знаешь какие товарищи? Ого! Да я тебе что, ночью, что ли, не рассказывал?
— Нет, — отвечает она. — Об этом разговору у нас не было, — и как-то очень странно смотрит на меня.
Э, думаю, вот оно что! И тоже смотрю на нее. После смотрю по сторонам и вижу: все у нас в порядке, все по местам, моя одежда сложена на лавке, а сапоги уже, наверное, в сенях, где им и положено быть, чтобы половики не топтали. Половики у нас богатые, ручной, Анелькиной работы, всегда чистые. Занавески тоже хороши, плотно задернуты, аркебуз с подоконника убран, повешен на стену, на ковер. Там же, на стене, и подсумок с зарядами. Ладно! Я тогда снова на Анельку посмотрел и говорю:
— Да, Анелька, всякое бывало! А вот лучше тебя…
Но тут я спохватился, замолчал. Чего, думаю, сейчас об этом говорить, теперь нельзя, тогда потом ей легче будет. Потому я брови грозно свел, встал с кровати, начал одеваться, говорю:
— Иди, готовь на стол.
Она пошла готовить. Я одеваюсь, вижу: о, она мне уже и разодранный рукав заштопала. Очень ловкими стежками. Золотые руки у Анельки…
Ат! Вот навяжется! Снял я с ковра саблю, сел к зеркалу, там, при зеркале, уже миска с мылом, помазком стояла. Побрился. Вышел в застольную, сел. Анелька крутится, посуду расставляет. Я у нее спрашиваю:
— А где наша Крыся? Чего ты одна завихаешься?
Анелька молчит, как не слышит. Ладно, думаю, и это!
Сижу. Накрыла она на стол, там мой любимый бигас и другое, бутылку тоже на забыла. Я налил ей и себе, подняли мы келихи…
А у меня ком в горле! Нечего сказать! Она тогда улыбнулась, говорит:
— Вернулся ты, я радая.
За это мы и выпили. Стали закусывать. Я молчу, она тоже. Потом она еще раз наливает — понемногу, — но я пить не стал, есть тоже, ложку отложил, усы утер — и принялся рассказывать. Сначала я ей все, без утайки, рассказывал: как я тогда со стрельцами из дому выехал, как нам волколак повстречался, как я его серебряной пулей подстрелил, как в Глебск попал, как там с Борис- кой сошелся, потом разошелся, как после к пану Хведосу попал, как опять попал в Кавалочки… А потом я замолчал, взял келих, одним разом его выжлуктал, на стол звучно поставил и закончил:
— А после было что? А вот: дай, говорю, мне, пан Хведос, до Анельки заехать, я мигом вернусь. Он говорит: ну, поезжай. Я и поехал. Налей еще!
Она не наливает. Смотрит на меня, смотрит, потом говорит:
— А где твой конь, твой Змей? А где твой аркебуз и твоя сабля?
Ох, я тут почернел! Ох, хотел кулаком по столу!.. Но удержался, просто говорю:
— Да, было еще одно дело, но о нем я не могу тебе рассказывать. Ты, моя любая, не обижайся, но это великая крайская тайна, я на этом присягу давал! — и отвожу глаза, думаю: сейчас начнет расспрашивать, выпытывать, срамить меня…
Но нет, она молчит. Долго она тогда молчала. Я уже сам не выдержал, поднял глаза, посмотрел на нее…
А она лицо свое ладошками закрыла. Я ей:
— Анелька! Что с тобой? Я тебя, что, чем обидел?
Она еще немного помолчала, потом чуть слышно
отвечает:
— Нет, любый, нет. Это просто я перед тобой виноватая.
— Что такое?! — говорю, а самого как будто кто за горло ухватил и стал душить.
Она тогда руки от лица убрала, вижу, глаза у нее все зареванные, и говорит:
— Юзаф, спроси, где наши кони.
— Где?
— А нет их больше, Юзаф, вот что.
— Как это нет? — Я аж вскочил… хоть я уже почти понял, в чем тут дело.
И не ошибся! Она говорит:
— Увели наших коней, всех троих, на дрыгву, и там скормили Цмоку.
— Ат! Кто скормил?
— Известно кто — наши хлопы.
— А… войт куда смотрел?!
— А он у них был за старшего.
Войт! Вот холера, а! Тут…
Да! Тут надо вам сказать, а может, я уже и раньше говорил, Анелька у меня от рождения не поважаных кровей, а она из простых, из моих же Купинок, дочь… Да, моего же войта! Хам он, быдло, этот мой, так скажем, тесть! Я его, через себя переступая, к себе на свадьбу приглашал, готовился такой позор принять при всем окольном панстве… а он, собака, не явился. Митяй-пастух вместо него пришел, сказал, будто его, войта, скрутило. Ну так и скрутило бы тогда как следует, тогда бы он теперь моих коней не погубил! Ат, были кони!..
Но, думаю, чего уже теперь! Сам себе налил до самых краев, выпил… а закусывать не стал, ничего в рот не лезло. Сижу, на Анельку смотрю. Она вся белая, глаза в слезах, щеки тоже в слезах, но молчит. Я говорю:
— Когда это было?
Она:
— Восемь дней тому назад. Войт пришел, а с ним все они, все наши Купинки…
— И твои братья?
— И братья. Войт на меня кричал, братья молчали.
— Чего кричал?
Она надулась, как мышь, не отвечает. Я говорю:
— Ладно, ладно, не хочешь, так не говори. А дальше что было?
— Ничего. Наш Коляй их встретил, конюшню им открыл. Они наших коней оттуда вывели и повели. Братья меня держали. Войт, уходя, сказал…
Тут она опять замолчала. Я разъярился, говорю:
