Бастард: Сын короля Ричарда - Ковальчук Игорь (читать хорошую книгу .TXT) 📗
— Так кто из вас сможет сдержаться и не хлебнуть?
Смерил взглядом Дика, с сомнением поморщился и ткнул пальцем в Вильгельма Улерского, обожавшего горячительное:
— Ты будешь искать вино для короля. А ты — уж ладно — тащи сыр.
— Я не слуга, — спокойно отказался корнуоллец. — Я — хранитель жизни и здоровья государя. И никуда не пойду.
Камергер презрительно фыркнул и выбрал другого — недостатка в желающих не ощущалось, рыцари были вечно голодны, а если проникший в кладовую по приказу самого короля посланник сунет в рот горсть фиников или откусит от копченого окорока — ничего страшного. Сыр и фрукты притащили быстро, рыцарь, несший миску с соленым творогом, меланхолично жевал что-то. Потом подоспел Вильгельм Улерский с блестящими глазами и с бочонком в обнимку.
— Охальник, — расхохотался Роберт Саблайльский. — Это никак каберне. Церковное вино.
— Отличное, — подтвердил рыцарь, подозрительно повеселевший, развернул бочонок и выдернул втулку, которая вышла из тесного обхвата бочки до странного легко. Протянул собеседнику. — Попробуешь?
— Куда? — окликнул выглянувший Этбер. — Это его величеству. Неси сюда. — Не слушая королевского камергера, сеньор Саблайльский обмакнул в отверстие палец. — Куда грязными лапами?!
— Надо же убедиться, что вино достойно его величества. — Роберт со смаком облизал руку. — Хорошо. Дай-ка, глотну. — Он с наслаждением всосал в себя хороший глоток — поднять бочонок над головой для него было нетрудным делом.
— Давай сюда! — заорал королевский слуга. Бочонок ему скоро вручили, судя по весу, ополовиненный. Этбер ворчал, но… что он мог сделать? Кроме того, ничуть не собирался что-либо предпринимать — он ожидал худшего. Камердинер унес бочонок и, когда за ним закрылась дверь, Вильгельм подмигнул Дику:
— Там, в подвале, еще есть.
Корнуоллец думал о своем. Он вдруг вспомнил о происшествии в валлийских горах, и его пронизал холодок ужаса. Сколько времени он не исповедовался? Сколько времени не подходил к причастию? Молодой рыцарь принялся переминаться с ноги на ногу, ощущая неудержимое желание бежать куда-то, и немедленно, сейчас же, скорее очиститься от грехов, вкусить Божьей благодати и стать неуязвимым для Далхана Рэил и его присных,
Но как уйти? Дик вопросительно взглянул на Роберта Саблайльского:
— Заменишь меня? Мне надо отлучиться.
Роберт понимающе кивнул. Привлекательный мужчина, он, должно быть, нравился женщинам, и, глядя на его белокурые локоны, в его ясные серые глаза, ни одна девица не могла себе представить, каким жестоким он может быть. Или, может быть, вполне себе представляла? И английские, и французские женщины зачастую отдавали себе отчет в том, какой мир окружает их.
— Думаешь, еще успеешь что-то подхватить? Вряд ли. Церковь его величество запретил грабить.
— Добыча меня не интересует.
— Нет? — Рыцарь из Саблайля передернул плечами. — Иди.
Корнуоллец направился к воротам монастыря. Навстречу ему то и дело встречались солдаты и рыцари, кто бежал по поручению командира, кто тащил припасы для ужина, кто волок простыни, или тяжелый канделябр, или посуду, или замаранную кровью широкую рубаху, или еще что-нибудь из вещей выгнанных монахов. Дик не обращал на это внимания. Он вышел во двор, пересек его и выглянул за ворота.
Монахов загоняли на галеру, но далеко не все из них желали покидать остров. Они кричали, скандалили и осыпали англичан отборной бранью, но эта брань изрекалась по-итальянски, и потому ее все равно никто не понимал. Солдаты подгоняли сицилийцев копьями, пропуская мимо ушей их протесты. Галера должна была доставить людей на противоположный берег пролива и быстрей вернуться назад, к котлу, в котором начинала кипеть наваристая ароматная похлебка.
Корнуоллец махнул рукой солдатам, но они, стремясь скорей сбросить с плеч заботу, сделали вид, что не замечают. В конце концов, этот рыцарь не носил громкого титула и не считался их командиром. Мало ли кто и зачем машет руками?
— Давай, шевелись! — прикрикнул один из солдат, говорил он на английском, который ни один из итальянцев не мог понять, но тон не оставлял возможностей для толкования.
— Стой! — крикнул Дик.
— Ну что? — недовольно спросил солдат, что побойчее.
Корнуоллец не удостоил его ответом. Он обратился прямо к монахам на ломаной смеси итальянского и дурной латыни:
— Кто из вас священник? Кто? Ну… церковь… месса… Ну? Кто из вас? — Он попытался жестами показать, как принимается причастие, потом размашисто перекрестился и ткнул пальцем в сторону башенки монастырского храма, построенного в романском стиле.
Один из монахов в порванной ретивыми солдатами черной одежде попытался выступить вперед — у него было сухое смуглое лицо с острым и длинным носом, кустистыми бровями, почти сросшимися над переносицей и густейшей щеткой черных волос, кольцом охватывающих выстриженную, но плохо выбритую тонзуру, уже успевшую зарасти. Английский солдат попытался помешать ему выступить из толпы, но Дик, внезапно шагнув вперед, толчком в подбородок опрокинул соотечественника на землю.
— Ты! — Англичанин вскочил, за неимением меча выдернул нож и кинулся на молодого рыцаря.
Корнуоллец слегка отклонился, пропуская руку с ножом, качнулся обратно и пнул поскользнувшегося под колено. Следующим пинком он вышиб нож из руки солдата и отшвырнул его в сторону. За свой меч он даже не стал браться, просто наступил ногой на длинные волосы солдата, необдуманно снявшего шлем.
— А теперь я слушаю. Что ты хочешь мне сказать?
Англичанин покосился на кожаный сапог с металлической подковкой, прижимающий к земле его волосы. Из этого положения противник в любой момент мог ударить его в висок или челюсть и при должной сноровке вовсе сломать шею. Ни к чему хорохориться…
— Простите, сэр.
— Подумаю. — Молодой рыцарь убрал ногу. — Иди со мной, монах.
На этот раз облаченному в черное служителю Бога никто не мешал. Он держался с таким достоинством, которого странно было ожидать от человека в его положении и которое оберегло его от прощального досадливого тычка копьем. Монах не оглядывался, но по его напряженной осанке было понятно — он ожидает всего, что угодно. И, конечно, знает, что именно происходит за его спиной. Всех остальных служителей Церкви загнали на галеру, и корабль отчалил от пристани.
У дверей церкви стояли, опираясь на копья, два рыцаря. Они с любопытством посмотрели на вернувшегося каким-то чудом монаха и преградили путь Дику:
— Король запретил солдатам ходить туда.
— Я не солдат.
— Его величество приказал не трогать церковь.
— Я не собираюсь ее трогать. Я собираюсь молиться.
Рыцари переглянулись и неуверенно посторонились.
— Если ты попытаешься забрать оттуда хоть что-нибудь, мы сообщим коннетаблю, что ты нарушил королевский приказ, — сухо сказал первый.
— За такое казнят, — сообщил второй.
— Я знаю, — со сдерживаемым раздражением ответил корнуоллец, входя. Монах решительно последовал за ним.
Внутри лежал бледный полумрак, расцвечиваемый лучами солнца, которые, пройдя сквозь витражи, падали на каменные плиты пола. В храме было три нефа, массивные тяжелые колонны и ни единой фрески. Только большое деревянное распятие, покрытое тонким золотым листом. В глаза были вставлены мелкие искрящиеся камешки, и казалось, что Сын Божий внимательно смотрит на мир. Священник скрылся в боковом нефе и появился вновь уже в облачении, накинутом на изодранную рясу. Он держал в руках чашу для причастия.
— Чего желает сын мой? — спросил он чопорно.
Дик понимал латынь, только говорил с трудом. Он указал на чашу и утвердительно кивнул. Теперь предстояло ждать, пока священник приготовится.
Сицилиец был, видимо, настолько раздражен, что даже не заикнулся о том, чтоб пригласить всех, кто желал; он принялся служить мессу для единственного прихожанина, встав перед уложенной на огромный пюпитр Библией. Он прекрасно читал, и корнуоллец, севший на скамью недалеко от монаха, скоро уверился — слуга Божий знает весь текст наизусть. Это лишь добавляло службе гармонии. Дик внимательно слушал, перебирая в памяти знакомые с детства слова и уверяя себя, что все происходящее наилучшим образом сохранит его от всяческой потусторонней опасности. С не меньшей охотой он преклонил колена перед занавешенной решеткой, хотя этот прием был нелеп в данном случае — и священник, и рыцарь уже смотрели друг другу в глаза, и не могло быть другого мнения, кто именно исповедуется, кто именно выслушивает исповедь.
