Хроники мегаполиса (сборник) - Дяченко Марина и Сергей (прочитать книгу .txt) 📗
Слушаю сообщение еще раз.
Усаживаюсь в глубокое кресло.
« Вполголоса – конечно, не во весь – // прощаюсь навсегда с твоим порогом. // Не шелохнется град, не встрепенется весь // от голоса приглушенного.
С Богом! »
Я наберу команду и поеду снимать реал-шоу в женской колонии... А потом еще какое-нибудь реал-шоу, или ток-шоу, а через несколько лет, наверное, дело дойдет до трупов в прямом эфире, до публичных казней и назидательных изнасилований, и я перестану понимать, где мои зрители, а где я сама...
« По лестнице, на улицу, во тьму... Перед тобой – окраины в дыму, простор болот, вечерняя прохлада. Я не преграда взору твоему, словам твоим печальным – не преграда » .
Ни она, ни я совсем не думаем о Викторе.
Она – потому что способна думать только о себе.
Я – потому что знаю цену сентиментальным всхлипам. У него много других игрушек, он быстро утешится.
« И что оно – отсюда не видать. Пучки травы... и лиственниц убранство... Тебе не в радость, мне не в благодать безлюдное, доступное пространство » .
Моя мобилка играет «Монтекки и Капулетти». Не глядя, нажимаю кнопку «Отказ».
Войти сейчас в ванную – она не заперта...
Очень просто. Без боли. Рвануть неожиданно за ноги – и мгновенный сердечный приступ...
Мобилка играет снова.
Мы обе знаем, что я не сделаю этого и она не сделает... тоже. Все будет оставаться по-прежнему; я буду снимать реал-шоу... Она будет потихоньку гнить в благодатном одиночестве, в меловом круге. Она сделается прозрачной, как ее витражи. Я располнею и куплю другую квартиру. А здесь будет музей, мемориал, гробница.
Выключаю мобилку.
Звонит телефон.
Выключаю телефон.
В ванной тихо. Еле слышное движение, шорох, да вода падает: кап, кап...
Смотрю на свое отражение в зеркале.
Стою, прижавшись к двери спиной.
Стою, прижавшись к двери спиной.
Смотрю на свое отражение в зеркале.
В ванне оседает пена.
Заканчивается что-то. По секунде. Истекает.
Это все.
Звонок в дверь. Я содрогаюсь.
Беру себя в руки. Возвращаюсь в комнату и усаживаюсь в кресло.
Позвонят и уйдут. Соседка? Почта? Кого принесло мне на радость, и, главное, кстати?
Звонит и звонит, скотина. Выйти, обматерить как следует...
Поднимаюсь – с трудом, как после болезни.
...Или все-таки сами уйдут?
Нет, трезвонят!
Сейчас милицию вызову, блин.
Или просто выверну пробку. Вот так: легкое движение руки – и дверной звонок смолкает, и тот, кто там, снаружи, давит на кнопку, оказывается в войлочной тишине...
Во всей квартире темень. И в ванной темень тоже. Подхожу к двери.
И дверь открывается. Медленно. Беззвучно.
Отшатываюсь. Как?! Как я могла не запереть...
Тот, кто стоит на пороге, не двигается с места. Тусклая лампочка горит за его спиной, а в квартире темнота, и поэтому я вижу только силуэт.
Отступаю. Спасаюсь бегством, а получается так, будто я приглашаю его войти...
Он на моей территории.
И кого мне звать?
Отступаю еще. В комнату.
Он останавливается возле счетчика. Протягивает руку к пробкам; во всей квартире загорается свет.
Теперь во всем моем убежище нету темного уголка, чтобы спрятаться. Пол содрогается от шагов оккупанта, хотя тот шагает легко и почти неслышно.
Я отступаю.
Теперь я стою в меловом кругу, и не сделаю больше ни шага.
– Почему ты не берешь трубку? – спрашивает он.
У него внимательные, как на ринге, немигающие жесткие глаза. В руках – розовый букет, свободный от целлофана и потому беззвучный. Он держит его небрежно, головками вниз, как банный веник.
Я молчу.
Он едва заметно морщится. Смотрит на руку, только что державшую букет; пальцы в крови.
– Это розы, – говорит он, как будто я не знаю, как называются цветы с шипами.
Он оглядывает мою комнату. Она выставлена – нагишом – на его обозрение. Вместе со старыми фотографиями в серванте, оплывшими столбиками свечей, пыльными книжными корешками, пожелтевшими обоями и растрескавшимся потолком...
– Почему ты не берешь трубку? – спрашивает он, как будто в самом деле надеется на ответ.
– Я очень занята, – говорю я. – У меня... будет новая программа.
У него внутри как будто зажигается теплая елочная лампочка:
– Правда?
Смотрю ему в глаза. Не знаю, что сказать.
– Какая программа, Ленка? Ты бросаешь «Щели»? Ты...
– Зачем ты пришел? – обрываю.
Он смотрит на свою окровавленную ладонь. Потом берет с полки пустую стеклянную вазу. Идет в ванную, а я только разеваю рот, как рыба, пытаясь его остановить.
Я слышу, как он моет руки. Как набирает воду в вазу. Как возвращается, наконец, и ставит розы на пол – по ту сторону меловой черты.
В ванной – там, откуда он ушел – тихо.
– Зачем же ты это сделал, – спрашиваю шепотом.
– Они без воды завянут, – отвечает он шепотом тоже. – Сделал затем, потому что жалко...
– Кого жалко?
– Розы...
– А больше никого?
– Я хотел сказать тебе, – говорит он.
Молчу. И он молчит. Смотрит под ноги, на черту между нами.
– Там ванна остыла, – говорит он.
– И что?
Смотрит на меня очень серьезно:
– Ничего. Там никого нет... И ванна остыла... И... знаешь... пусть живет как захочет.
Зажмуриваюсь.
Темно.
Темно.
Потом вдруг вспыхивает свет.
Размытые очертания становятся четкими. Как будто близоруким глазам сама собой возвращается способность видеть пылинки в солнечном луче.
Скорлупа лопается изнутри, и мир рывком прорастает за пределы моей комнаты.
« Я человек, я посредине мира, За мною мириады инфузорий, Передо мною мириады звезд » ...
– Лена, – говорит мой собеседник, и его зрачки вдруг расширяются, как черные озера. – Лена?!
Вижу свое отражение в его глазах.
Выпрямляю спину.
И, не зажмуривая глаз, не склоняя головы, делаю первый шаг за пределы мелового круга.
КОНЕЦ
