Свет в окошке - Логинов Святослав Владимирович (читать книги регистрация .TXT) 📗
– Здравствуйте, Николай Васильевич, – сиплый звук с трудом протиснулся сквозь перехваченное горло.
Сидящий продолжал смотреть молча, на лице не отражалось никаких чувств, даже вполне понятного ожидания. И Илья Ильич подумал вдруг, что не случайно он встретил именно этого человека, ибо не было на Руси писателя с более воспалённой совестью, нежели Николай Васильевич Гоголь. Но судьба, послав ему эту встречу, не станет более помогать, так что если желаешь услышать вещее слово, изволь задать непраздный вопрос. И вот этого-то вопроса, в поисках ответа на которые мы открываем книги гениев, Илья Ильич и не мог сформулировать.
– Мне… – выдавил он наконец, – нужна ваша помощь.
– Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate, – проговорил Гоголь кажется самому себе.
Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate (ит.) – Оставь надежду, всяк сюда входящий – цитата из «Божественной комедии» Данте.
Фраза показалась столь неожиданной, что Илья Ильич, несмотря на купленное владение языками, не сразу понял, что было сказано. И лишь потом сообразил, что встреча не зря произошла именно в нихиле. Человек, понявший суть жизни, сюда не сбежит, Лимбо – долина отчаяния, а полтора века – срок вполне достаточный, чтобы вполне отчаяться. Так что не помощи нужно ждать, а спешить на помощь.
– Николай Васильевич! – с чувством произнёс он, мимоходом отметив неизбывную странность такого простецкого обращения к великому, – О чём вы? Смотрите, жизнь не кончена, надежда всегда светит человеку.
Смотреть среди нихиля было особенно некуда, а фраза Декарта: «Пока живу – надеюсь», пришла в голову позже, вместе с мыслью, что вряд ли Гоголь сильно уважает картезианство. Хотя трудно сказать, какие взгляды могут образоваться у человека, умершего полтора столетия назад, и все эти годы проведшего в Цитадели среди самых выдающихся людей.
– Кончена.
И опять слово упало безадресно, сказанное не то самому себе, не то бесчувственному пространству, но никак не Илье Ильичу.
– Неправда, – Илья Ильич решил бороться до последнего. – Пускай здесь нет солнца, земли и неба, но есть люди, оставшиеся живыми, несмотря на свою смерть. Вы нужны этим людям и, значит, вы сами живы.
– Тут нет людей. – Взгляд чёрных глаз, словно привезённых из Италии, где Гоголь провёл худшие свои годы, наконец осмысленно остановился на лице Ильи Ильича. – Кругом одни трупы нарумяненные, а я первый среди вас. Душно…
Почти цитата, произнесённая автором, живо напомнила Илье Ильичу разговор с отцом, который помнил только то, что сохранилось в памяти живых. Неужто такая же судьба ждёт любого из живущих в Цитадели? Тогда всё, что он сделал для Илюшки, было зря.
– Не верю. – Возразил Илья Ильич таким же не подлежащим обсуждению, императивным тоном. – Ваши книги: повести и комедии, вами написанные, продолжают жить, там, среди живых. Вас помнят, читают, любят. О какой смерти вам можно говорить?
– Смерть души. Книги, написанные по глупости, которые я устал проклинать, не дают сгнить ветхому Адаму, отчего нет освобождения душе. Простой земледелец стократ счастливее величайшего среди избранных: он прожил в нищете отпущенные ему дни, умер и забыт. За свои малые грехи он отмаялся в здешнем чистилище и воссоединился с господом, а те, кто прогремел в мире суетной славой, вынуждены прозябать здесь вечно. Грех гордыни – страшнейший среди прочих, за него я и наказан.
– Оставьте. – Илья Ильич уже вполне усвоил манеру говорить, выставляя точку после всякой фразы. – Есть грехи страшнейшие. Недавно я видел одну женщину. Она убила своё дитя, но её преступление осталось неизвестным. – «Что за чушь, каким языком я выражаюсь?» – мелькнула неуместная мысль, но остановиться или сменить лексику Илья Ильич уже не мог. – За своё преступление она не понесла никакого наказания ни при жизни, ни сейчас. Скоро она пропьёт последние монеты – и что? – воссоединится с господом? И вообще, о каком чистилище вы говорите? Вы же православным были при жизни.
– Я и сейчас православный. А чистилище – это фигура речи, не более. Не суетному разуму определять строение мира. Никакого доверия разуму оказывать нельзя, особенно в отношении путей и препятствий к спасению. Что мы можем знать о той женщине? Быть может она страдала от содеянного так, что сполна искупила свой грех. Недаром же она пьёт горькую чашу.
Илья Ильич усмехнулся, вспомнив отреставрированную, но уже опухающую морду Анютиной матери. Вот уж точно – страдалица, такую ещё поискать!
Куда-то исчез пиетет перед писателем, которого ставил выше иных и прочих. Гений сгинул, остался всего лишь христианин, неотличимый от квакера, что мыл посуду в заведении уйгура. Вера всех стрижёт под одну гребёнку и умеет нивелировать самый могучий ум и самую великую душу.
– А ведь в Цитадели вместе с вами обитают многие святые мужи, отцы церкви, в том числе и православной… Как это согласуется с утверждением о наказании за грехи?
– Свят не поп, свята благодать, – раздражённо ответил собеседник. – Много званых, мало избранных. Значит лживая молва зря объявила этих людей безгрешными. Тот, кто устроил сущее, разбирает самые щекотливые струны души, и раз эти люди здесь, значит тому есть причина.
– Удивительной должна быть причина, собравшая в одном месте всех, кем человечество по праву гордится.
– И тех, кем оно стыдится, тоже, – эхом откликнулся Гоголь. – От нас ждут смирения, но тщеславие людское не знает границ, и сюда люди принесли все свои пороки. Игрища, балетные скакания, разврат и гордыню. И никто не хочет задуматься, отчего на стенах стоят воины Нимврода и Навуходоносора.
– Тиглатплассара Третьего, – поправил Илья Ильич, который перед штурмом специально этот вопрос проштудировал.
Однако, Гоголь не заметил поправки или не счёл нужным заметить её.
– Прежде эти люди были ловцы зверей, теперь они ловцы душ. Но ловят они не для царя небесного, а для своего господина. Нас стерегут наши собственные пороки, а мы живём словно внешняя смерть не касалась нас траурным крылом. Подумать только, Пушкин до сих пор пишет стихи! Пушкин, который умел видеть правду, как никто! Зачем? – и для кого?
