Волчья хватка. Книга 2 - Алексеев Сергей Трофимович (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
— Ничего, я разберусь…
Старик очистил с велосипеда намёрзший снег, покрутил педали.
— Прошу вас, Вячеслав Сергеевич! — вдруг сказал страстно. — Накажите их! Сделайте что-нибудь такое!.. Чтобы навек запомнили! Заколдуйте их, и пусть ходят всю жизнь очарованные…
Ответа или обещания ему было не нужно. Прокофьев вывел велосипед за калитку, забрался на него и поехал, виляя рулём, — руки тряслись…
Ражный вернулся в избу, Дарья так и стояла у порога.
— Уходить нам нужно, — проговорила она. — Нехорошее предчувствие…
— Теперь мы дома, — он усадил невесту в красный угол. — Ничего не бойся. Здесь мы завершим Пир Радости.
— Не забывай, я была кукушкой, — напомнила Дарья. — У меня обострённое чувство опасности.
— А хочу, чтобы ты наконец-то стала моей женой! — Ражный открыл подпол. — Сейчас кое-что покажу!..
Он спустился по лестнице и сразу же обнаружил, что здесь кто-то побывал — тайник открывали! По крайней мере, пустые бочки у стеллажа стоят иначе.
Освободив вход, он протиснулся в каменный подвал, огляделся при свете спички и открыл сундук…
Чаши не было, впрочем, как и бутыли с дубовым маслом…
Ражный поднялся наверх и сел на пол, свесив ноги. Солнце опустилось в тучу на горизонте, и теперь все пространство дома стало огненно-багровым.
— Все равно не уйдём, — сказал он. — В конце концов, обряд — это лишь дань традициям… Сейчас я истоплю баню. И мы смоем дорожную пыль.
Дарья проводила его пристальным ловчим взглядом…
Следы обыска и присутствия чужаков были повсюду, а в бане не только мылись и парились, но и вовсе кто-то жил, оставив после себя консервные банки, окурки и прочий мусор, разбросанный всюду. Все это можно было вымести, отмыть и вычистить, но Ражный знал, что ощущение осквернения не исчезнет. Древесина, эта живая материя, как губка, впитывала в себя то самое свечение энергии, исходящей от людей и зримой лишь в полёте нетопыря. И если на открытом воздухе она быстро таяла, поглощаемая солнцем, то здесь проникала глубоко внутрь, накапливалась и потом могла незримо отравлять среду обитания. Или, напротив, облагораживать её, когда в дом входил человек с открытой душой и чистыми помыслами.
Люди, осквернившие стены, источали страх за собственную жизнь и, как следствие, ненависть к окружающему их пространству — все, что принято было считать мирским духом, ныне царящим повсюду…
Это относилось к области тончайших материй и чувств, давно утраченных в миру, и поэтому уже никто не мог толком объяснить, почему старые обычаи строго-настрого запрещают впускать в дом нищих, приносить что-то с кладбища, снимать и носить одежду с мертвецов или брать вещи с пожарища. Соседствующие и часто роднившиеся с араксами старообрядцы только поэтому не впускали в свои жилища чужих, не разрешали молиться на свои иконы и не давали посуды, чаще всего деревянной.
Избавиться от осквернения можно было лишь вытесав стены, сменив полы и потолки, или вообще сжечь постройку…
Ражный вернулся в отцовский дом, сел рядом с избранной и названой.
— Здесь нельзя оставаться на ночь, — проговорила она. — Твою вотчину превратили в западню.
Солнце заканчивало свой очистительный дневной круг и теперь, пронизывая тучу огненным шаром, стремилось к далёкому горизонту. До захода оставалось четверть часа, и ещё можно было успеть на могилу отца…
Ражный молча взял Дарью за руку и вывел на тропу, петляющую вдоль реки. Дороги на кладбище не было, в последний путь покойных обычно носили на руках, однако под снежной порошей проглядывал свежий тракторный след. Оставалась надежда, что он отвернёт куда-нибудь в пойму, на старые заливные покосы — не отвернул и точно привёл к отцовской могиле.
Надгробного камня, когда-то привезённого из Валдайского Урочища, не было…
А значит, отец не мог уже дать своей живительной энергии, которая спасала в минуты крайнего ослабления.
— Вот я и осиротел, — сказал Ражный вслух. И в тот же миг ощутил, как резко сжалась рука избранной и названой. Ражный оторвал взгляд от глубокой вмятины, оставленной камнем…
Прямо перед ними, привалившись плечом к дереву, стоял калик — тот самый, что водил его в Сирое Урочище. Стоял и дерзко, нагловато улыбался.
— Ну что, оборотень? — сказал он громко. — Посмотрел на свою вотчину? Показал невесте?
Его внезапное появление, тем паче в день возвращения ничего хорошего не сулило. Значит, уже пробежала молва, куда и с кем идёт избегнувший сирого существования вотчинник…
Ражный молчал, и это вдохновляло калика.
— Да, плотно обложили тебя, — с усмешкой продолжал он. — Осквернили родовое Урочище, вот даже камень с могилы увезли. И припасть не к чему! Ну, разве что к груди своей избранницы!
Было непонятно, чем подкреплена такая дерзость сирого. Ражный огляделся:
— Ты зачем пришёл?
— Поруку принёс! — слишком уж весело и зло ответил тот. — Пересвет поединок тебе назначил! Опять праздновать будешь! И на зависть всему Воинству — четвёртая схватка и четвёртый Пир! Редкостная удача, скажу тебе, выпала. Должно быть, боярин благоволит к тебе! Или ты собрался другой пировать?
И скосил ехидные глаза на Дарью.
Пиров на ристалищах могло быть всего три: Свадебный, Тризный и тот, что свершился в Валдайском Урочище с волком, — Судный, назначаемый не Пересветом, а Ослабом.
Ражный почуял, что за этим обычным трёпом скрывается что-то серьёзное, может, судьбоносное. Просто сирые, когда-то выпотрошенные и разделённые на количество насельников, своим беззаботным и весёлым нравом восполняли утраченное. Говорят, и умирали со смехом…
— Нет, ты вообще везучий аракс! — все ещё потешался калик. — Даже в Сиром подфартило: кукушку отыскал! Да ещё какую! У Сыча наречённую отбил! Приговора Ослаба избежал, из-под его суда вывернулся! Ловкий ты, брат, сразу видно ловчий род. Да только не миновать тебе судьбы, Ражный… Что смотришь невесело? Я же тебе поруку принёс, а благодарности не вижу!
— Много брешешь, сирый! — Ражный приблизился к калику, не отпуская руки Дарьи. — Если с порукой пришёл, говори, где, когда и с кем. А нет — топай отсюда.
— Где и с кем — известно! — ещё больше раззадорился тот. — Но когда, это пусть тебе Пересвет сам скажет. Меня не уполномочили… Иди домой и спроси!
— А где боярин?
Калик посмотрел на заходящее солнце, приложив руку козырьком:
— Твоя дубрава под бдительным присмотром, так, должно, в отцовском доме ждёт… Тут кругом посты да засады, окольными путями рыскать приходится.
Дядька Воропай, отнявший у отца боярскую шапку и, по сути, лишивший его судьбы аракса, не имел права переступать порога…
— Зачем он пришёл? — глухо спросил Ражный. Рука Дарьи на мгновение расслабилась и тут же окрепла.
— Как тебя иначе-то в строй поставить?.. Явился собственной персоной… Скажу одно — поспешать тебе надо, путь-то не близкий. Сегодня в ночь и отправляйся, а то придёшь к шапочному разбору.
— И куда же мне идти?
— А дорогу ты знаешь — в Сирое! Второй уж раз не поведу, сам найдёшь. Видишь, вотчины позорили, и не только твою. Одно у нас Урочище осталось нетронутым. Там нынче всем Пир назначен, все нынче званы…
— Какой Пир, сирый?!
— Святой — какой же ещё? Святой Пир, Ражный! А ты не рад… Эх, вот уж попируем! Сам погляди, ходим уже с опаской по своей земле. Обложили нас, как волков в загоне, камень вон с могилы и то утащили…
Ражный склонился, осторожно собрал ладонями снег с могильного холмика и растёр лицо…
Дядька Воропай нарушил неписаный закон и переступил порог. Правда, как и положено незваному гостю, он сидел у входа и смотрел на вечернее багровое зарево. Одет он был в простую рубаху поединщика, перетянутую боярским ремнём, а на плечах лежал чёрный алам из толстой бычьей кожи, обрамлённый кольчугой и чернёной серебряной цепью. Он хранился в боярском сундуке вместе с другими праздничными нарядами, но отец ни разу не доставал его и, суеверный, не позволял никому даже прикасаться к оплечью.
