Журнал «Если» 2010 № 3 - Резанова Наталья Владимировна (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
Речь идет, разумеется, не о той сказке, которую в словарях называют «одним из основных жанров устного народно-поэтического творчества, эпическим, преимущественно прозаическим художественным произведением волшебного, авантюрного или бытового характера с установкой на вымысел». Да, древняя сказка, известная нам по фольклору, была мистическим произведением. Она строилась на чудесах, творимых, главным образом, силой, исходящей от разного рода потусторонних существ. От Бога. От божков, духов, бесов. От леса, реки или горы, наделенных собственной душой. В современной литературе аналогом древней сказки выступает художественная мистика. Она также строится на чудесах, притом и автор, и читатель, во-первых, знают, что эти чудеса совершаются с помощью энергии, взятой от сверхъестественных сущностей; во-вторых, верят в действительное существование этих нечеловеческих сил. Фэнтези (за исключением, может быть, тусовок самых упертых толкинистов и самых безбашенных поттерщиков) воспринимается и автором, и читателем как игра, как театр приключений, построенный на фундаменте личной фантазии писателя и определенной литературной традиции. Иными словами, каждый знает, что фэнтезийные «вторичные» миры и всё в них происходящее — чистая выдумка.
Современная литературная сказка отличается и от того, и от другого. Писатель и его аудитория играют в сложную игру. С одной стороны, если сказка не предназначена для детей, то все понимают: чудеса, происходящие по ходу сюжета, есть авторский вымысел. С другой стороны, сказка теряет смысл, если читатель парадоксальным образом не поверит, что они, чудеса эти, могут случиться на самом деле. Более того, если не считать сказки с явно выраженным христианским элементом, аудитория сказочного произведения не знает, какой у них источник, но, несмотря на это, верит в их истинность. При этом антураж и персонажи могут быть реалистичными на все сто процентов. В сказке ценится «все настоящее», т. е. полный аутентизм обстановки, действий, боли, счастья, крови, страсти, смерти. Хитро устроенный механизм сказочной веры требует максимального правдоподобия — на порядок больше, чем в традиционной фэнтези.
Однако сказка не строит «вторичного» фэнтезийного мира. Она не объясняет реальности, в которой разворачивается сюжет. Она существует сама по себе. Вне какой-либо космогонии.
Можно сравнить все это с концертом в Доме культуры. Сначала публике показывают документальный фильм о вещах величественных и пугающих, но прочно связанных с настоящей жизнью. Это мистика. Затем труппа местной самодеятельности разыгрывает пьеску. Приятная выдумка, все рукоплещут. Это фэнтези. А потом выходит поэт и самозабвенно читает стихи о прекрасной любви, какая в нашем мире невозможна. Но пока он читает, все верят — она все-таки возможна… хотя бы иногда. Это сказка.
Есть и другое отличие, никак не связанное с художественными особенностями текста. У фэнтези, мистики и литсказки — разное происхождение. Бывает так, что детишки, схожие чертами лица, одинаковые по росту, весу и цвету волос, появились от разных родителей. Или, во всяком случае, не все родители были у них общими.
Фэнтези получила бурное развитие в постсоветской России 90-х годов — после перевода огромной массы англоязычных фэнтезийных романов. До того у нас была лишь тоненькая струйка «предфэнтези» (Ларионова, Козинец, Богат и т. п.). И нечто похожее на сказку получалось только у Людмилы Козинец. Например, ее знаменитый «Летучий голландец»… Эта традиция казалась оборванной.
Литературная мистика имеет в нашей стране глубокие корни, уходящие в дореволюционную эпоху, однако на протяжении всего советского времени она пребывала в загоне. А после распада СССР начала восстанавливаться весьма поздно. Фактически, о возрождении литмистики (сакральной фантастики) можно говорить лишь с конца 90-х годов или, может быть, с начала «нулевых».
Как фэнтезийные, так и мистические тексты, за редким исключением, оказались принадлежностью массовой литературы. Это очень важно.
У литсказки история другая. Ее судьба прочно связана с литературой «основного потока», во всяком случае в советское время. Кто отделит от мейнстрима столь известную вещь, как «Три толстяка» Юрия Олеши? Или, скажем, «Город мастеров» Тамары Габбе? Или знаменитые сказки Евгения Шварца — «Обыкновенное чудо», «Дракон»?
Отечественная фэнтези 90-х годов с ее смесью простоватого правдоискательства и драчливости с первой же страницы резко отличается от мастеровитой литсказки Страны Советов — по стилю, по способу разворачивать сюжет, по идейному наполнению. Последняя источает лоск социального всезнания, порой весьма навязчивый и всегда бесконечно далекий от духа фэнтези… А романтический консерватизм юной русской мистики, добавленный, как могучая специя, в варево боевика/хоррора, и вовсе представляет собой нечто противоположное и революционному пафосу, и лукавому «инакомыслию» советской литсказки. Наша мистика выходила на позиции под знаменем с надписями «Спасти дракона!» и «Смерть мастерам!» — для тех, кто понимал смысл этой борьбы.
Несовместимые сущности!
Лишь одна фигура оказалась пограничной, зато и самая крупная — Александр Грин. Мистик, сказочник, романтик, обитатель периферийной области в мейнстриме. Язык не повернется назвать его фантастом, тут более подошло бы несуществующее слово «полуфантаст». Но ведь и не мейнстримовец в полной мере. Никому не свой в полной мере, никому не чужой в полной мере…
Современная литсказка, быстро растущая в фантастике, тяготеет не к Шварцу и подавно не к Лавкрафту, а к городской романтике, т. е. маршруту Грина-Козинец. И вот уже на конвенте «Созвездие Аю-Даг» дают премию имени Александра Грина за романтическую фантастику и вторую, имени Людмилы Козинец, — за романтические произведения, где нарисован яркий образ Крыма. Поскольку литература подобного рода на протяжении почти века пребывала на русской почве в крайней скудости, фундамент у нынешней литсказки довольно зыбкий. Фактически она растет сама из себя.
При всем том граница между сказкой и фэнтези, сказкой и литературной мистикой очень условна. И даже матерые литературоведы порой спорят, куда отнести тот или иной текст. Толкина, например, иногда зачисляют в сказочники, а тексты его даже
в энциклопедических статьях объявляются авторской сказкой.
Наверное, сказка — как любовь. Чувствуешь безошибочно, а самую суть объяснить не можешь. Настоящую сказку от всех прочих текстов отличает какая-то невесомая субстанция «сказочности». Автор этих строк пытался ее определить… но готов смириться, если кто-нибудь предложит более здравую дефиницию. Надо полагать, когда сказка в фантастике примет более солидный масштаб, границы между нею и соседями по Ф-континенту обозначатся сами собой и гораздо резче.
Сказке отдали дань как мэтры, так и фантасты не столь именитые.
Так, у Далии Трускиновской на страницах «Если» еще в 2000 году появился рассказ «Сумочный». Из него впоследствии вырос цикл произведений о домовых, восемь из которых оказались под одной обложкой в сборнике «Мы, домовые» (2009). Это именно сказки, опубликованные в уже упоминавшейся серии «Сирин». Притом сказки городские — малый народец действует в них, главным образом, на территории большого города, занимая под жилье труднодоступные уголки квартир.
Домовые попадаются и на страницах повестей, входящих в «Баклужинский цикл» Евгения Лукина. И цикл этот также гораздо более напоминает городскую сказку, нежели фэнтези. Безоговорочно назвать его коллекцией сказок мешает прежде всего то, что в его основе — устойчивый вторичный мир: оволшебненная постсоветская провинция.
Поклонники Елены Хаецкой добрым словом поминают сказку «Анахрон» (2000), написанную в соавторстве с Виктором Беньковским. Прекрасная дева-варварка из первого тысячелетия нашей эры переносится в современный Питер. Ей дает приют мелкий коммерсант Сигизмунд Морж. В жилой кубатуре современного мегаполиса разыгрывается чудесная история о том, как несбыточная мечта обращается в любовь двух людей, принадлежащих разным мирам. Поддавшись условностям, продиктованным игрой на поле фантастики, авторы промычали нечто малочленораздельное об экспериментах, творившихся при Сталине: нечто из времен старика Виссарионыча вмешалось в жизнь настоящего, сначала доставив сюда красу-девицу, а потом отправив ее на историческую родину — в буквальном смысле. Но… все науч. — тех. оговорки призваны смикшировать «неформатность» текста. Это ведь никакая не НФ, а просто сказка о любви, дарованной чудом.
