Меч без рукояти - Раткевич Элеонора Генриховна (прочитать книгу TXT) 📗
– Можешь отдохнуть, – негромко произнес Хэсситай, взглядом указывая, где именно – возле шеста. Там, где лежала его сумка, из которой торчала наружу оплетенная кожаными ремешками фляга. Лишь теперь Байхин ощутил, как мучительно пересохло у него в горле.
– И не вздумай пить, – предостерег Хэсситай, без труда сообразив, на что Байхин смотрит с таким вожделением. – Горло только прополощи. Если совсем станет худо – один глоток, не больше. Тебе еще работать.
И снова Байхин ничего толком не увидел. Он отдыхал, привалясь спиной к шесту, покуда Хэсситай показывал фокусы и смешил толпу. Он был совсем рядом и мог бы увидеть… но он был весь во власти того возбуждения, которое во время битвы заменяет страх, а после битвы нередко сменяется им. Он был без остатка поглощен безрадостным восторгом победителя, и мир плыл перед его глазами, делаясь то режуще-угловатым, то туманно-расплывчатым, и отдельные детали проступали сквозь этот туман с искажающей ясностью. Где уж ему отдать должное мастерству фокусника, когда площадь извлекает из себя, словно из шкатулки с потайным дном, то чье-то лицо, то кошку на дальней крыше, то заплатанный башмак, то канат… рассекающий небо надвое канат… Байхина внезапно затрясло, и он, позабыв запрет Хэсситая, судорожно глотнул из фляги.
– Отдохнул? – Хэсситай склонился к нему, Байхин дернулся и вскочил на ноги. Вода из фляги плеснула ему в ухо.
Хэсситай усмехнулся, отобрал у Байхина флягу, тщательно укупорил ее и положил в сумку.
– Готов? – спросил он. Байхин кивнул.
– Тогда полезай наверх. – И Хэсситай снова преклонил колено перед канатом.
Так повторялось четырежды. Сначала Байхин ходил по канату, потом, упрочив внимание зрителей, в дело вступал Хэсситай, потом Байхин покидал канат на время фокусов и клоунских трюков, отдыхал и делал глоток-другой из оплетенной фляги. С каждым разом вода становилась все теплее, а фляга все тяжелее. Байхин и не замечал, как в его тело постепенно вливается усталость: он был так измотан, что напрочь лишился способности ощущать. Во время последней ходки по канату он чувствовал только одно: канат не то свернулся змеей, не то и вовсе завязался узлом. По такому канату невозможно ходить, с него можно только упасть… он и упал бы – но глаза толпы по-прежнему толкали его снизу… толкали вверх и вперед… неотрывным взглядом переставляли его ноги… эти глаза блестели прежней радостью, и радость плотным мерцанием окутывала его, не давая упасть, низвергнуться, свалиться, рухнуть вниз на распростертые доски и отдаться изнеможению, как отдаются на милость победителя… вверх и вперед… вверх и вперед… пока хриплый от усталости голос Хэсситая не прокаркал снизу долгожданное “Прыгай!”.
Глава 5
– Улыбайся! – хрипел в самое ухо тихий повелительный голос. – Кланяйся!
Одеревеневшие мускулы не просто отказывались повиноваться – Байхин не ощущал их вовсе. И все же приказ Хэсситая он исполнить попытался. Он проделал что-то такое со своим лицом без малейшей уверенности, что это и есть улыбка, и придал своему телу некое новое положение, отчаянно надеясь, что совершил именно поклон. Он почти ожидал, что Хэсситай повторит приказ, а то и разразится приглушенной бранью… но нет, хвала всем и всяческим Богам, молчит мастер! Значит, Байхину и впрямь удалось поклониться и улыбнуться.
Больше ему не удалось ничего. Он только и мог, что стоять с открытым ртом и пытаться дышать. Хэсситай слегка стукнул его по челюсти кончиками пальцев.
– Носом дыши, – строго приказал он и проследовал к шестам. Выступление Хэсситая было чередой поразительных трюков – и все же самый поразительный из них киэн продемонстрировал, когда оно уже окончилось: зрители немало подивились, глядя, как мастер собственноручно снимает с шестов и сматывает канат, покуда подмастерье спокойно стоит в сторонке.
– Пойдем, – скомандовал Хэсситай, водрузив на одно плечо канат и сумку, а на другое – шатающегося от изнеможения Байхина.
Байхин и не думал протестовать: думать было куда трудней, чем идти.
Идти не так уж и сложно: всего-то и надо, что переставлять вперед то одну ногу, то другую… и ног только две. А мыслей в голове гораздо больше двух, и все они спят свинцово-тяжелым сном. К тому же идти Байхину помогает Хэсситай, а думать ему пришлось бы самому.
Мостовая, прохожие, стены домов представлялись Байхину зыбкими туманными, почти бесформенными и как бы не вполне существующими. Единственно сущим и бесспорно твердым во всеобщем тумане оставалось лишь плечо Хэсситая, и Байхин брел, держась за это плечо, словно за гранитный выступ горы во время оползня.
В чувство Байхина привела прохлада. Он сидел в густой тени раскидистого клена, привалясь спиной к его могучему стволу, а на лбу у него сочилась влагой холодная мокрая тряпка.
– Что со мной? – спросил Байхин куда более внятно, чем ожидал.
– Похоже, голову тебе с непривычки напекло, – ответил Хэсситай, поднося к его губам открытую флягу с водой. – Пей. Хоть всю выпей. Теперь можно.
Байхин жадно выглотал тепловатую воду и попытался было привстать, протягивая флягу, но Хэсситай опередил его: сам нагнулся поспешно, сам и флягу вынул из рук ученика, не дожидаясь, покуда тот встанет.
– Куда вскочил? – Хэсситай опустил руку на плечо Байхина. – Лежи.
– Да мне вроде как бы и получше, – не очень твердо запротестовал Байхин, снова пытаясь приподняться.
– Как говорят в моих родных краях – не суетись, тебя не замуж выдают, – отрезал Хэсситай. – Кому сказано, лежи. Ты хоть когда-нибудь станешь делать, как я тебе велю, или мне тебя всякий раз уламывать придется?
– Буду, – ответил Байхин и полусмежил глаза.
Он уже убедился, что Хэсситай прав. С его телом вновь творилось нечто странное и непривычное. Знобкий холодок наполнил его с ног до головы, будто в его жилах текла не кровь, а мятный отвар… а потом холод усилился. Байхин слегка вздрогнул – и с этой минуты уже не мог остановить дрожь, мелкую, недовольно болезненную. Мокрая насквозь рубаха то отлипала от его потной спины, то снова приклеивалась, и от ее холодной липкой влажности Байхина начинало трясти еще пуще.
Хэсситай поглядел на него пристально, почти беззвучно присвистнул, развернулся и куда-то ушел, так ни слова и не сказав. Вскорости он вернулся, бережно держа в руках огромную чашку. Над чашкой подымался густой пар.
– Пей, – приказал Хэсситай, наклоняясь к ученику. – Только осторожно… куда руки тянешь? Уронишь, разольешь, обваришься… я сам подержу, а ты пей.
Байхин отхлебнул самую малость, стараясь не обжечься, и едва не поперхнулся, настолько крепким оказалось варево. На чашку такого бульона ушло полкурицы, никак не меньше, а уж кореньев всяких и вовсе без счета. Наверняка не у разносчика куплено, а в дорогом заведении где-нибудь по соседству.
Поначалу Байхин пил очень медленно: его так трясло, что прыгающие губы не всегда попадали на край чашки. Пару раз ему даже пришлось прихватить ускользающую чашку зубами. Но когда чашка опустела примерно на треть, дело мало-помалу пошло на лад. От желудка по всему животу, а потом и по телу разлилось тепло, словно Байхин проглотил кусочек солнца. Тряский озноб унялся. Остаток бульона Байхин прикончил, держа чашку собственноручно.
– Полегчало немного? – спросил Хэсситай, отбирая у него опустевшую чашку.
Байхин вяло кивнул. Полегчать-то ему полегчало, но на такой лад, что уж лучше бы его и дальше лихорадка колотила. Его тело вновь обрело былую чувствительность – и ни одно из его ощущений нельзя было назвать приятным даже с натяжкой.
– Погоди немного, я сейчас. – Хэсситай удалился и почти сразу же вернулся, уже без чашки. – А теперь пойдем. Это недалеко.
– Да я помню, что недалеко, – закряхтел Байхин, подымаясь на ноги. – Вроде вон за тем углом “Свиное подворье”.
– А кто тебе сказал, что нам туда и надо? – возразил Хэсситай. – Эй, да ты никак опять спорить собрался?
– Нет, – устало отозвался Байхин.
