Первый отряд. Истина - Старобинец Анна Альфредовна (список книг txt) 📗
— Как она умерла? — спрашиваю я Данилова.
— Кто, мама? Инфаркт.
— Нет. Девочка. Как умерла Надежда Русланова?
У Данилова откуда-то из живота вдруг кукует кукушка. Потом что-то лязгает. И снова кукушка. Он вытягивает из кармана штанов телефон.
Облезлый самсунг кукует весьма натурально. Это, кажется, первый звонок за все время, что я живу в его доме.
— Я вас слушаю. Да, провожу. Да. На Сейдозеро? Группа? Когда? Нет, это вряд ли… Сколько? Простите, я… Хорошо. Что? Клюкву? Да. Сколько?! Да, приходите. И мне тоже, да… До свидания.
Он смотрит на потухший экранчик мобильника, потом на меня, как-то устало и тускло.
— Хотят купить всю клюкву разом… — говорит он громко и монотонно, как будто сам не слышит свой голос. — Сменю мелодию звонка… — он реанимирует потухший экранчик, — у меня такая примета: каждый раз меняю мелодию, если звонит удачный клиент…
Он сонно тычется в кнопки мобильного телефона. Мне хочется снова его ударить. Но я сдерживаюсь. Я спрашиваю его еще раз:
— Как умерла Надя Русланова?
Он не реагирует.
Я трогаю его за плечо — он вздрагивает и поднимает в воздухе руку, словно хочет от меня заслониться. Потом говорит:
— Столько клюквы, зачем?…
И еще говорит:
— А она и не умирала.
4
Поселок Ревда — в двадцати километрах от поселка Яовозеро. На саамском «ревда» означает место сбора оленей в период осеннего гона.
В период гона возбужденный и истощенный олень ревет и громко храпит. Такой олень называется ревтом.
Оленя не видно. Но рев и храп слышны хорошо. Из окна того дома, который мне указали.
…Смерть циркового — это спектакль, — сказал мне Данилов. — Это был просто спектакль. Все было спланировано: Надя прибегает к нам в дом. Отец прячет ее в сарае. Потом отец сам же выдает ее этим финнам и немке. Они приходят за ней. Отец открывает сарай. Она там в ловушке. Ей никуда оттуда не деться. Она предана, продана. Но там есть канистра с бензином и спички… Она выливает на себя всю канистру… Она смелая девочка, она в отчаянии, смерть ей не страшна…
— Вы Михаил Агеев? — кричу я через окно.
Ревущий мужик на секунду смолкает, пытаясь сфокусировать на мне оловянные пуговки глаз. Пуговки по-прежнему смотрят в разные стороны. Он всхрапывает и бодает лбом раму. Я инстинктивно зажмуриваюсь, спустя секунду догадываюсь, что стекла в раме не было.
…Она не умерла тогда, — сказал мне Данилов. — Это был просто сеанс. Совместный сеанс гипнотизера и нойда. Вдвоем отец и мать были способны на многое. Она не умерла — хотя ее преследователи и видели, как она себя подожгла. Хотя они и видели ее обгоревшее тело. Им казалось, что видели…
— Надежда Агеева, — говорю я мужику-ревту по возможности кротко. — Мне нужна Надежда Агеева.
— Над-деж-жд-дын-нет! — Ревт протяжно обдает меня перегаром, всхлипывает и рушится на пол.
…Мать отвезла Надю в тундру, — сказал мне Данилов. — К каким-то родственникам, она жила у них в чуме. Потом она вышла замуж. Взяла фамилию мужа: Агеева. В пятьдесят первом они переехали в Ревду — там открылся рудник. Она устроилась на Ловозерский ГОК… Она не умерла. Но она принесла нам несчастье. Из-за нее отца расстреляли. Донос от соседей: «в сорок четвертом Рудольф Месин выдал пионерку фашистам»… Она принесла несчастье в наш дом. Ты тоже принесешь мне несчастье…
В оконном проеме появляются другие две пуговки. Они похожи на предыдущие, но пришиты ровнее и лучше вычищены. Они смотрят прямо и злобно.
— Чего надо?
— Здесь живет Надежда Агеева?
— Нет. Чего надо?
— Надежду…
— Нет ее тут давно. Много лет уже. Ушла на болото по клюкву и не вернулась. А чего надо?
— Н-не н-на б-болото! — рычит откуда-то снизу поверженный ревт. — Н-не н-над-до врать, н-не на б-болото, а на р-р-рудник! Она п-под землю ушла! И не вернулась! Ушла п-под землю м-моя надежда!
— Помолчи, Мишаня, — пуговки вдруг смягчаются, лучатся грустно и ласково. — Ты его, девушка, не слушай. Больной он. С тех пор как Надька его пропала. А раньше-то не… Раньше мой брат другой был. Стихи писал…
— Ее звали Надежда Русланова?
— Кого?
— Его жену.
— Агеевы мы, девушка. Чего надо-то?
— А до замужества какая у нее фамилия была? Русланова? Или другая?
— Почем мне знать.
— А звезда… Звезда была у нее выжжена? На спине?
— Почем мне знать, — пуговки неприятно мутнеют. — Я свечу не держал. Тебе чего надо на х…? Зачем пришла на х…? Кто подослал на х…? Ходят тут, вынюхивают! Один тут уже утром вынюхивал! Кто, чего, да когда… Анто… Атро… атрополог, б…дь! Знаем мы этих атропологов! Прихваты гэбэшные и рожа гэбэшная! А-а- а!.. Вон он, на х…! Наверное, дружок твой, да? Вон он, на той стороне улицы стоит, рукой тебе машет!..
5
Я иду к нему, медленно. Он машет рукой. Он садится на корточки.
Он раскрывает объятия — как будто он большой, а я маленькая, как будто я бегу, а он ловит, как будто я вылезла из воды, а он ждет с полотенцем, как будто он уезжал и вернулся… Как будто бы мы не на севере, а на юге. Как будто бы я никогда и не вырастала. Как будто бы мы никогда и не расставались.
Как будто бы он никогда и не умирал.
— Здравствуй, папа.
С некоторых пор я совсем не боюсь мертвецов. Я бегу. Я хочу обнять его прежде, чем он исчезнет. Я хочу взглянуть в эти глаза, которые я тогда не закрыла, чтобы они смотрели на море… Я хочу спросить его, куда попадают предатели после смерти. Я хочу сказать ему, что так по нему скучаю. Я бегу к нему. Я бегу — и он меня ловит.
…Его глаза живые, прозрачные, и самую малость в голубой, как пластиковая бутылка из под аква-минерале. Его руки теплые — и весь он живой, теплый, часто дышащий, встрепанный.
С некоторых пор я совершенно не боюсь мертвецов. Но он жив — и это меня очень путает. Я вырываюсь из его теплых объятий. Я отступаю на шаг.
— Ты что, малышка? — шепчет Подбельский. — Ты что, совсем мне не рада?
6
Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но большой ребенок, которому никто не дал имени, приходил туда часто. Там, у самой границы, был пересохший глубокий колодец.
Большой ребенок спускался на самое дно и говорил с темнотой, из которой когда-то родился.
— Пускай никто не прогоняет меня, не отворачивается от меня и не задает мне вопросов. Пускай мой папа не стыдится меня и не боится меня. Пускай я стану красивым. Я загадаю: если я научусь выкладывать слова из кусочков льда, мои желания исполнятся.
7
Я жду автобуса. Он сидит со мной рядом. На остановке. На остановке в центре места сбора оленей в период осеннего гона.
В моих ушах ревут и стонут истощенные ревты.
В моих ушах пульсирует кровь, заглушая все звуки.
Сквозь этот шум я слышу наш разговор:
— Я видела тебя мертвым.
— Я ведь учил тебя всегда сомневаться в увиденном.
— Я видела твою кровь.
— Клюквенный сок, моя девочка.
— У тебя из груди торчал нож.
— Старый фокус. Спектакль.
— Твои глаза. Они были остекленевшими. Синими- синими…
— Специальные линзы. Мне не смогли подобрать мой цвет. И я выбрал синий. Цвет печали. Цвет истины.
— Ты не дышал. У тебя не было пульса.
— Есть одно упражнение. «Тишина и шумный поток». Немцы содрали его у индусов, а я — у немцев… Нужно полностью расслабить сердечную мышцу. И услышать свою тишину. А потом снова заставить ее сокращаться, чтобы кровь стала шумным потоком…
На секунду надежда — больная, пьяная, пряная — вгрызается в сердечную мышцу, всасывается через все слизистые, шипучей отравой вспенивает шумный поток, докатывается до кончика языка соленым вкусом железа…
