Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка (мир книг TXT, FB2) 📗
– Какой-то проˊклятый курс, – заметил Рами.
В комнате вдруг стало ужасно холодно.
– Предположим, нам следует вернуться к чтению, – сказала Виктуар.
Никто не стал возражать.
Поздно вечером, когда они уже пялились в книги так долго, что начали путаться мысли, они устроили игру – изобретали невероятные словесные пары для предстоящего экзамена.
Робин победил со словом «цзисинь».
– В Кантоне матери иногда дают на завтрак сыновьям, сдающим имперские экзамены, куриные сердца, – объяснил он. – Потому что куриные сердца, «цзисинь», звучат похоже на «цзисин», что означает «память» [62].
– И что это даст? – фыркнул Рами. – Капли куриной крови по всему экзаменационному листу?
– Или сделает сердце размером с куриное, – сказала Виктуар. – Представьте, секунду назад у тебя было сердце нормального размера, и вдруг оно уже размером с ноготь и не может качать кровь как положено, поэтому ты падаешь…
– Господи, Виктуар, – сказал Робин. – Что за кошмар!
– Нет, тут все просто, – вклинилась Летти. – Это метафора жертвоприношения. Куриная кровь, то есть куриное сердце, поддерживает память. Нужно только зарезать курицу и принести ее в жертву богам, и сдашь экзамен.
Они уставились друг на друга. Было уже очень поздно, а в последнее время все они страдали от недосыпа. И всех охватило особое безумие испуганных, но решительных студентов, для которых учеба выглядела не менее опасной, чем поле боя.
Если бы Летти предложила немедленно разграбить курятник, любой без колебаний согласился бы.
Пришла судьбоносная неделя. Они подготовились, насколько могли. Им обещали, что экзамен будет честным, если они как следует поработают, и они поработали. Конечно, они боялись, но все равно ощущали осторожную уверенность. В конце концов, именно на эти экзамены их натаскивали два с половиной года.
Задание профессора Чакраварти оказалось самым простым. Робину предстояло перевести без словарей с классического китайского текст из пятисот иероглифов, составленный лично профессором. Это была очаровательная притча о добродетельном человеке, который потерял на поле среди тутовичных деревьев козу, но нашел другую. После экзамена Робин понял, что неверно перевел слово «яньши», означающее «любовную историю» [63], как более скромную «колоритную историю», тем самым ошибся в тональности рассказа, но надеялся, что двусмысленность слова «колоритный» намекнет на сексуальный подтекст.
Профессор Крафт написала дьявольски сложный текст о переменчивой роли переводчиков в произведениях Цицерона. Они были не просто переводчиками, а еще и посредниками, а иногда даже давали взятки. Робину с друзьями велели раскрыть в этом контексте тему языка. Робин набросал восьмистраничное эссе о том, как термин interpretes был для Цицерона в конечном счете ценностно-нейтральным по сравнению с геродотовскими hermeneus, один из которых был убит Фемистоклом за использование греческого языка в интересах персов. В заключение Робин добавил несколько замечаний о лингвистической уместности и верности. Выйдя из экзаменационной аудитории, он не знал, хорошо ли справился – его разум прибег к ловкому трюку и перестал понимать написанное, как только Робин поставил точку в последнем предложении, но чернильные строчки выглядели ровными, и он знал, что, по крайней мере, звучат они хорошо.
На экзамене профессора Ловелла было два задания. Первое – перевести трехстраничный алфавитный стишок («А – это абрикос, который съел Бегемот») на любой язык по своему выбору. Робин целых пятнадцать минут пытался подобрать китайские иероглифы, похожие на латинский алфавит, после чего сдался и пошел по легкому пути – просто написал на латыни. Второе задание содержало древнеегипетскую басню, написанную иероглифами, и ее перевод на английский, с просьбой определить без знания исходного языка основные трудности в передаче текста на язык перевода. Здесь очень помогло умение Робина разбираться в графической природе китайских иероглифов; он написал об идеографической силе и тонких визуальных эффектах и успел закончить вовремя.
Viva voce прошел не так уж плохо. Профессор Плейфер был суров, как и обещал, но любил эффектные выступления, и беспокойство Робина рассеялось, когда он понял, насколько театральны снисходительный тон и возмущение профессора.
– В 1803 году Шлегель писал, что не за горами то время, когда немецкий язык станет голосом цивилизованного мира, – сказал профессор Плейфер. – Обсудите это высказывание.
Робин, к счастью, читал эту статью Шлегеля в переводе и знал, что Шлегель имел в виду уникальную гибкость немецкого языка, однако тем самым недооценивал другие западные языки, такие как английский (который Шлегель в той же статье обвинял в «моносиллабической краткости») и французский. Когда время выступления Робина уже подходило к концу, он поспешно вспомнил, что эти настроения также были безнадежными аргументами немца, осознающего, что германская империя не может оказать сопротивления все более доминирующему французскому языку, и ищущего убежища в культурной и интеллектуальной гегемонии. Этот ответ не был ни особенно блестящим, ни оригинальным, но оказался правильным, и профессор Плейфер лишь указал на несколько мелких неточностей, прежде чем отпустить Робина.
Практический экзамен по работе серебром был назначен на следующий день. Им велели явиться на восьмой этаж с получасовыми интервалами: первой была Летти в полдень, за ней – Робин, потом Рами, а последней – Виктуар в половине второго.
В половине первого Робин поднялся на семь пролетов и застыл в ожидании перед комнатой без окон в глубине южного крыла. В горле у него пересохло. Стоял солнечный майский день, но Робин не мог унять дрожь в коленях.
Это же просто, твердил он себе. Всего два слова, нужно написать всего два простых слова, и все будет кончено. Нет причин для паники.
Но страх, конечно же, нерационален. Обезумевшее воображение рисовало тысячу способов, как все может пойти наперекосяк. Робин уронит пластину на пол, ему откажет память, как только он переступит порог, или он забудет выгравировать слово, или произнесет его неправильно по-английски, хотя сотню раз повторял. Или словесная пара не будет работать. Она просто может оказаться неэффективной, и он никогда не получит место на восьмом этаже. Вот так быстро все и закончится.
Распахнулась дверь, и появилась бледная Летти. Она дрожала. Робину хотелось спросить ее, как все прошло, но она быстро пробежала мимо и поспешила вниз по лестнице.
– Робин. – Профессор Чакраварти высунул голову из двери. – Входите.
Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.
В комнате не было ни стульев, ни книг, ни полок – ничего ценного и хрупкого. Остался только стол в углу. Он был пуст, не считая одной серебряной пластины и пера для гравировки.
– Ну что ж, Робин. – Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. – Что вы приготовили?
У Робина так стучали зубы, что трудно было говорить. Он и не предполагал, насколько страх лишает сил. На письменном экзамене его тоже трясло и подташнивало, но как только перо коснулось бумаги, все пошло как по маслу. Нужно было всего лишь применить все, чему он научился за три года. Теперь предстояло нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.
– Все хорошо, Робин, – мягко произнес профессор Чакраварти. – Все получится. Вам нужно лишь сосредоточиться. Это рутина, которой вы будете заниматься еще сотни раз.
Робин сделал глубокий вдох и выдох.
– Это простая пара. Теоретически, в смысле метафорически, она немного запутанна, и я сомневаюсь, что она будет работать…
– Что ж, почему бы сначала вам не рассказать, что да как, а потом посмотрим.
– Минбай, – выпалил Робин. – Мандаринский. Это значит… значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. «Мин» – яркий, светлый, ясный. И «бай» – белый цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» – у слова есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». – Он прервался, чтобы откашляться. Робин уже не так нервничал: заготовленная словесная пара звучала гораздо лучше, когда он произносил ее вслух. И казалась вполне стоящей. – Итак… вот в этой части я не очень уверен, потому что не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но, вероятно, это будет способом прояснить ситуацию, выяснить скрытое, так я думаю.
