Платье цвета полуночи - Пратчетт Терри (библиотека книг .TXT) 📗
Как только началось избиение, перепуганная госпожа Пенни, обычно тихая как мышка, громко причитая, пробежала по деревенским улицам к пабу, и отец Тиффани тут же послал мальчишку разбудить дочь. Господин Болен был человеком предусмотрительным и, конечно же, знал, что пивной задор после ярмарочного дня способно всех погубить. Уже летя на метле к дому Пенни, Тиффани уловила первые ноты лютой музыки.
Она шлёпнула господина Пенни по щеке.
– Вы это слышите? – спросила девушка, указывая рукой на тёмный проём окна. – Вы слышите? Это звуки лютой музыки, а играют её для вас, господин Пенни, для вас! И у них колья! И камни! Они похватали всё, что под руку подвернулось, а ещё у них кулаки, а ребёнок вашей дочери умер, господин Пенни. Вы так избили дочь, господин Пенни, что ребёнок умер, женщины утешают вашу жену, и вся деревня знает, что вы сделали, – все знают, все до единого.
Тиффани неотрывно глядела в его налитые кровью глаза. Руки господина Пенни машинально сжались в кулаки, потому что он всегда был из тех, кто думает кулаками. Очень скоро он попытается пустить их в ход; Тиффани знала это заранее, потому что проще ж бить, чем думать. Господин Пенни кулаками прокладывал себе путь в жизни.
Лютая музыка приближалась медленно: ведь очень непросто брести через поля тёмной ночью, когда ты накачался пивом, даже если ты при этом пылаешь гневом праведным. Девушке оставалось только надеяться, что сарай люди обыщут не в первую очередь, потому что тогда господина Пенни вздёрнут тут же, на месте. И если просто-напросто вздёрнут, это ему ещё очень повезёт. Заглянув в тот сарай и увидев, что совершилось убийство, Тиффани сразу поняла: без неё совершится ещё одно. Она наложила на Амбер заклинание, чтобы забрать её боль, и сейчас удерживала этот сгусток над своим плечом. Боль, понятное дело, была невидима, но перед её мысленным взором пылала оранжевым пламенем.
– Это всё тот пацан, – пробормотал здоровяк; по груди его стекала блевотина. – Явился не запылился, вскружил девке голову, та и слушать не желала ни мать, ни меня. А ей всего-то тринадцать. Позорище какое!
– Вильяму тоже тринадцать, – отозвалась Тиффани, стараясь, чтобы голос её звучал ровно. Это было непросто: ярость выплёскивалась и рвалась наружу. – Вы пытаетесь объяснить мне, что она слишком мала, чтоб влюбиться, но достаточно мала, чтобы избить её до полусмерти, да так, что кровь потечёт, откуда вообще течь не должна?
Тиффани не была уверена, пришёл ли здоровяк в сознание и образумился ли, ведь даже в лучшие времена разума у него было так мало, что поди узнай, есть ли он вообще.
– Накуролесили они будь здоров, – возразил он. – А мужик в доме порядок навести должон, что, не так, что ли?
Тиффани без труда представила себе пылкие речи, гремевшие в пабе, что послужили прелюдией к музыке. В деревнях Меловых холмов оружия, по большому счёту, не водилось, зато были серпы, и косы, и кровельные ножи, и здоровенные тяжёлые молоты. Это всё не оружие – до тех пор, пока ты кого-нибудь им не ударишь. А про дурной нрав старого Пенни знали все; его жена не раз объясняла соседям, что синяк у неё под глазом из-за того, что в дверь не вписалась.
О да, Тиффани отлично представляла себе разговоры в пабе, а тут и пиво подключилось, и люди начали вспоминать, где там по сараям висят все эти штуки, которые не оружие. Каждый мужчина – король в своём маленьком замке. Все об этом знают – по крайней мере, все мужчины, так что в чужие замки ты свой нос не суёшь и в тамошние дела не мешаешься, пока из замка не начнёт пованивать, а тогда приходится что-то с этим делать, пока все окрестные замки не обрушились. Господин Пенни был одним из мрачных секретов округи, но теперь тайное стало явным.
– Я – ваш единственный шанс, господин Пенни, – промолвила Тиффани. – Бегите прочь. Хватайте что сможете и бегите не мешкая. Бегите туда, где про вас никогда не слышали, а потом ещё чуть подальше, на всякий случай, потому что я не смогу их остановить, вы понимаете? Лично мне всё равно, что станется с вашей жалкой тушей, но мне не хотелось бы, чтобы хорошие люди превратились в плохих, запятнав себя убийством, так что улепётывайте-ка вы через поля, а я, так и быть, позабуду, в какую сторону вы двинулись.
– Ты не можешь выставить меня из моего собственного дома, – пробормотал он с пьяным упрямством.
– Вы уже потеряли дом, и жену, и дочь… и внука, господин Пенни. Нынче ночью никто за вас не вступится. Я всего лишь предлагаю вам жизнь.
– Это не я виноват, а пойло! – заорал Пенни. – Это всё по пьяни вышло, госпожа!
– Но вы пили пойло, и снова пили пойло, и снова, и ещё раз, – напомнила Тиффани. – Вы пили пойло весь день на ярмарке, а вернулись только потому, что пойлу захотелось баиньки. – В сердце Тиффани ощущала лишь холод.
– Ну, виноват!
– Этого недостаточно, господин Пенни, этим вы не отделаетесь. Ступайте прочь и исправьтесь, и тогда, может быть, когда вы вернётесь другим человеком, люди, глядишь, не побрезгуют поздороваться с вами или хотя бы кивнуть.
Тиффани неотрывно следила за его взглядом: она знала этого человека. Внутри у него всё кипит. Ему стыдно, он растерян и разобижен, а в таких обстоятельствах все Пенни мира бьют не раздумывая.
– Пожалуйста, не надо, господин Пенни, – предостерегла Тиффани. – Вы вообще представляете, что с вами будет, если вы поднимете руку на ведьму?
«С такими-то кулачищами ты, пожалуй, уложишь меня одним ударом, вот почему я намерена хорошенько тебя запугать», – подумала она про себя.
– Это небось ты на меня лютую музыку натравила?
Тиффани вздохнула.
– Музыкой никто не управляет, господин Пенни, вы сами это знаете. Музыка рождается сама собою, когда люди решают, что сыты по горло. Никто не знает, с чего она начинается. Люди просто переглядываются, встречаются глазами друг с другом, коротко кивают, а другие люди это видят. Другие люди перехватывают их взгляды, и так, очень медленно, начинает звучать музыка, и кто-нибудь хватает ложку и колотит ею по тарелке, а кто-то ещё уже стучит кувшином по столу, и башмаки притопывают об пол, всё громче и громче. Это звук гнева, этот звук дает понять: людское терпение иссякло. Вы хотите встретиться с музыкой лицом к лицу?
– Думаешь, ты тут самая умная, да? – прорычал Пенни. – С этой своей метлой и чёрной магией, раскомандовалась тут обнаковенными людями…
Тиффани испытала невольное восхищение. Вот перед нею человек, у которого в целом мире не найдётся ни единого друга, он весь обляпан собственной блевотиной, и – Тиффани принюхалась: да, точно, низ ночной рубашки пропитан мочой – и однако у него ещё хватает глупости огрызаться.
– Не то чтобы самая умная, господин Пенни, просто поумнее вас. А это не так сложно.
– Да ну? Смотри, не ровен час доумничаешься. Соплюха мелкая, а туда же, в чужие дела нос суёт… Что ты станешь делать, когда музыка придёт за тобой, а?
– Бегите, господин Пенни. Убирайтесь отсюда. Это ваш последний шанс, – убеждала Тиффани. И, скорее всего, не ошибалась: в гвалте уже можно было расслышать отдельные голоса.
– Не позволит ли ваше величество человеку хотя бы башмаки надеть? – язвительно осведомился Пенни. Наклонился за ними – башмаки стояли под дверью. Однако прочесть господина Пенни не составляло труда – как малюсенькую книжицу с захватанными страницами, где вместо закладки – кусок сала.
Он выпрямился, размахивая кулаками.
Тиффани шагнула назад, перехватила его запястье – и выпустила боль. Дала ей стечь вниз по руке, оставляя после себя лёгкое покалывание, в сложенную чашечкой ладонь, а из ладони выплеснула в господина Пенни всю боль его дочери за одну секунду. Его швырнуло через кухню и, должно быть, выжгло в нём всё, кроме животного страха. Он врезался в шаткую заднюю дверь, как бык, проломил её и исчез в темноте.
А Тиффани, пошатываясь, побрела обратно в сарай, где горела лампа. Матушка Ветровоск уверяла, что, неся чужую боль, ты её не чувствуешь, но это была ложь. Ложь во спасение. Боль, которую несёшь, очень даже чувствуешь, и поскольку на самом-то деле это не твоя боль, терпеть её как-то можно – но, расставшись с ней, ты потрясена и обессилена.
