Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна (книги читать бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
— Не заслужил? Как искажается язык… «не заслужил… заслуга…», «не достоин подлости…» Глупо думать, что подлости можно «удостоиться». Скорее, насколько можно понять, разгребая нагромождение путаных эвфемизмов и лживых синонимов, подлость есть не просто злой, но вероломный умысел. Но если тот, на кого он направлен, получает его по делам своим, но это — всё же наказание, возмездие. Приговор — не подлость, а слово закона. Подлость, стало быть, это наказание неповинному. Вот почему Даноли сказал о жертве. Казнь невинного, который не ждал палача и принимал его за гостя…
Грациано Грандони кивнул.
— Ну, и кто этот изверг?
— Увы, дорогуша, впору вопросить об этом говнюка-Дальбено. Однако, хоть в его предсказаниях незначительный выбор возможностей развития событий при ничтожной степени достоверности толкований и высокой степени неопределенности интерпретаций создавал порой впечатление частой осуществимости прорицаний — это желание несбыточно.
— Это почему? — удивился Чума. — Спросить его можно.
— Нельзя. Засранца видели выезжающим из города.
Песте не выразил ни малейших сожалений по этому поводу, но лениво обронил.
— И Черубина, и Джезуальдо считали палачом меня, и, боюсь, подлинного палача могли и просмотреть.
— Да, как выразился недавно мессир д'Альвелла, «no hay opiniones estúpidas, sino estúpidos que opinan…»40 Испанский язык очень емкий. Но Даноли прав. Убийца — подлец. Дружески протянуть бокал с ядом, потом брезгливо спихнуть в воду острием даги? Убийца, похоже, высокомерен…
— Что это дает?
— Иногда и последний плебей может возомнить о себе невесть что, но здесь… это знатный человек, Чума. Умный, коварный, высокопоставленный. При этом… у него очень странный ум. Недаром же я вначале подумал о женщине. Это человек необычного ума…
Глава 12. В которой Камилле Монтеорфано предлагаются два ответа на вопрос, почему мессира Грациано ди Грандони называют Чумой
Чума, расставшись с Аурелиано Портофино, хотел было уединиться на той же скамье, где несколько дней назад встретился с Камиллой Монтеорфано. Увы, она была занята — на ней сидел Энцо Витино и витийствовал, его слушательница, синьора Франческа Бартолини, восторженно внимала ему.
— Главное умение придворного — рассуждать на важные темы, не подражая педантам, но все подавать с изяществом. Изящество свободно, принуждение для него пагубно. Строгие правила замораживают, и кто слишком строго придерживается даже самых похвальных правил, смешон…
Чума, затаившись за колонной, удивился. Эти двое, похоже, ещё не слышали о новом убийстве, иначе, их разговор имел бы другое направление. Так и оказалось. Появившийся на площадке Ладзаро Альмереджи, тоже с удивлением поглядев на сидящих, сообщил им о новой трагедии.
— Джезуальдо? — Чума, видевший из-за своего укрытия побледневшего Витино, понял, что тот абсолютно не причём. Поэт несколько минут не мог придти в себя, кровь отлила от его лица, потом у Лоренцо вырвалось нечто несуразное, — Он же… приглашал… как же это?
Синьора же Бартолини, хоть и была изумлена гибелью Джезуальдо Белончини, сразу сумела опознать преступника. «Это негодяй Грандони! — взвизгнула донна Франческа. — Он ненавидел Джезуальдо!» Альмереджи вежливо поправил синьору. Наоборот. Это мессир Белончини ненавидел мессира Грандони. Но в словах главного лесничего не было упрямого желания убедить её. Напротив. У мессира Ладзаро были совсем другие намерения. И он немедленно приступил к их исполнению, перво-наперво заверив поэта, что тот смертельно бледен и ему лучше лечь в постель. Витино кивнул и пошатываясь, удалился. Надо сказать, что теперь, после того как по замку стал гулять мерзейший стишок о его мужских достоинствах, синьор Витино не особенно рвался в спальни красоток, предпочитая наслаждаться их похвалами своему уму и поэтическому дару, хоть и поклялся отомстить анонимному обидчику. Автором пакостной эпиграммы был мессир Ладзаро Альмереджи, но он, в отличие от Витино, не жаждал лавров и своего авторства не афишировал, довольствуясь тем, что читал сочинённый им злобный пасквиль всем и каждому.
Сейчас, изгнав ничтожного поэтишку, довольный главный лесничий склонился перед синьорой Бартолини в галантнейшем поклоне, потом деликатно присев рядом с синьорой, втянул своим аристократичным носом запах её ароматических благовоний и не различив в нем дерьмовых флюидов, выразил несчастной Франческе, потерявшей любимую подругу, искреннее соболезнование. «Всю эту неделю он места себе не находил от скорби и поклялся, когда он узнает имя негодяя, погубившего донну Черубину, тому не жить» Донна Франческа знала убийцу. «Это негодяй Грандони. Он ненавидел Черубину». Синьора не могла простить шуту его гнусного трюка с ночными горшками, погубившего её зарождавшийся роман с синьором Дальбено, его вечных насмешек и пакостей, неоднократно творимых ей самой и её подруге, и полагала, что такой человек способен на любую мерзость. Мессир Альмереджи был согласен. Да, этот человек способен на всё. Ладзаро предложил синьоре Франческе нынешней же ночью уединиться от посторонних ушей в её спальне и детально обсудить, как лучше свести счёты с пакостным шутом. Синьора с жаром согласилась. Мессир Ладзаро был доволен. Неделя поста надоела ему, а за неделю вонь около потаскушки выветрилась, как он надеялся, бесследно.
Сейчас, под вечер, коридоры и веранды замка были оживлённы, всюду сновала челядь, и придворные обсуждали новое убийство. Мимо мессира Альмереджи и донны Черубины прошли Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани.
— Но вы же с Джулио должны были заметить, Наталио, кто спустился с башни… Вы же были совсем рядом… — Донато не был дружен с Джезуальдо Белончини, но и не враждовал с ним.
— Нет, никого не было, нас ждала моя мать и Лавиния дела Ровере, — Наталио с сожалением покачал головой, — скорее всего убийца свернул по лестнице третьего этажа, или вышел в оранжерею. — И оба удалились.
В глубине коридора послышались тяжелые, шаркающие шаги, и показались старик Росси и его писец Паоло. Эти ни о каком убийстве явно не слышали.
— Сказано, что душе грешника после смерти остается только коридор вечности, ведущий в ад. И нет в существе этой души такой частицы, которая не испытывала бы невыносимых страданий в тисках терзающей её боли на всю вечность. И боль эта бесконечна, поскольку в аду душа совершенно обнажена… Разве не так, мой мальчик?
— Мессир Портофино сказал однажды, что боль греха есть потеря видения Бога, мессир Росси, и каждая погибшая душа несёт ад в самой себе… — тут собеседники заметили сидящих и те, поднявшись, поклонились. Амедео и Паоло поприветствовали их и исчезли в коридорных лабиринтах. Синьора Франческа с удивлением проводила их глазами и снова обернулась к мессиру Альмереджи.
— О чём они говорят? — изумилась она и тут же и вскочила, — но поспешим…
После того, как заговорщики покинули скамью и направились в кровать синьоры плести злые интриги против гнусного ломаки мессира Песте, сам Грациано ди Грандони, нисколько не беспокоясь о последствиях происков мессира Альмереджи и козней донны Франчески, ибо прекрасно знал главного лесничего, плюхнулся на лавчонку и задумался. Он недоумевал. Убийство Джезуальдо было просто нелепым. Чума снова содрогнулся, вспомнив о болезни Белончини. Он ничего не знал об этом, но теперь становилась понятной неприязнь к нему супруги. Чума чувствовал себя неловко: теперь ему было жаль несчастного Белончини, раньше он видел неприязнь к себе постельничего, его зависть и ревность, но никогда не думал о нём самом…
В эту минуту на балюстраду вышла Камилла Монтеорфано. Она была в парадном платье и шла с вечернего туалета донны Элеоноры, на лице её застыла печаль. Чума вспомнил, что завтра на рассвете герцогини собирались уезжать на богомолье. Он встал, улыбнулся и вопросил:
— Что навеяло печаль на ваши прелестные глаза, синьорина? Мысль о завтрашнем отъезде повелительницы или новое ужасное убийство?
