Тень среди лета - Абрахам Дэниел "М. Л. Н. Гановер" (полная версия книги .TXT) 📗
– Ты шутишь, да? – спросил Марчат, уже зная, что андат совершенно серьезен. Ему стало дурно. Он покачал головой и принял позу согласия, которая, как он надеялся, могла увести разговор подальше от этой темы. Сейчас беседа все больше напоминала хождение по краю пропасти. – Нам нужен план. Что делать в том случае, если Амат затеет разбирательство перед хаем. Если мы не подготовим защиту, она, чего доброго, сумеет его убедить. Собаку на этом съела.
– Да. Я всегда ею восхищался.
– Итак, – продолжил Марчат, садясь и поднимая глаза к нависшей над ним тени. – Что мы предпримем? Если она раскопает правду и ее докажет?
– Я буду делать, что мне велят. Я же раб. Приказывают – подчиняюсь. Ну, а тебе отрубят голову и член и отошлют это все в Верховный Совет Гальта – вот, мол, из-за кого целое поколение гальтских младенцев погибло недоношенными. Конечно, это лишь предположение. Хай может быть милостив. – Бессемянный ухмыльнулся. – Как говорится, и камни умеют плавать, хотя я не стал бы особенно обольщаться.
– Все не так уж плохо! Если ты скажешь, что Ошай и его люди…
– Не выйдет. – Андат отмахнулся от него, как от лишней чарки. – Если дело дойдет до суда, я расскажу им все, что знаю.
Марчат рассмеялся – не смог удержаться. Но, даже смеясь, почувствовал, как кровь отливает от лица. Бессемянный по-птичьи склонил голову набок.
– Не сможешь! – произнес Марчат. – Ты увяз в этом не меньше меня.
– Брось, Вилсин-кя. Что они мне сделают? Я кровь, питающая их город. Если наш заговорчик выплывет наружу, платить будешь ты, а не я. Славно мы потрудились, славно. Как вспомню Хешаеву физиономию, когда этот выкидыш упал в таз… в общем, не зря мы потратили столько месяцев. Затея удалась. Только не думай, что мы теперь братья навек. Я начал новую игру с новыми фишками. И тебя в ней нет.
– Ты это не всерьез! – опешил Вилсин. Андат встал, скрестив руки, и посмотрел на пламя лампы.
– Любопытно было бы уничтожить целый народ, – проговорил Бессемянный, казалось, больше самому себе. – Правда, не уверен, как Хешай это воспримет. Но…
Андат со вздохом повернулся, шагнул к креслу Вилсина и опустился перед ним на пол. Бледная рука легла ему на колено, а злая усмешка сверкнула кинжалом, небрежно приставленным к горлу. Марчату почудилось, будто андат пахнет дымом курений и пеплом.
– …но, Вилсин-кя, больше не заблуждайся на тот счет, будто ты или твое племя для меня что-то значат. Наши пути разошлись. Ты меня понял?
– Ты не посмеешь, – произнес Вилсин. – Мы вместе начали это – ты и Совет. Разве тебе в чем-нибудь отказали?
– Нет. Пожалуй, нет.
– Тогда ты нам кое-чем обязан, – продолжил Вилсин и тотчас устыдился отчаяния в своем голосе.
Андат обдумал его слова, затем медленно встал и принял позу благодарности с оттенком прощания и насмешки.
– В таком случае вот тебе моя признательность. Вилсин-тя, ты был изворотлив, себялюбив и близорук как блоха, но для этой работы я не нашел бы лучшего инструмента. За это тебе спасибо. Навредишь Маати еще раз, и твой народ умрет. Помешаешь моим планам, и я расскажу Амат Кяан всю правду – облегчу ей задачу. В этой игре тебе нет места, человечишка. Ты до нее не дорос, так что не лезь.
Сон, если только это ей приснилось, был мучительным и отрывочным. Лиат мерещился чей-то плач – она еще подумала, что плакали от боли. Но болело у нее, а плакал кто-то другой. Потом она оказалась у стен храма в грозу, и все двери были заперты. Звала-звала, но никто не отпирал. Вместо капель застучали градины, они становились все больше, пока не выросли с детский кулак, а ей ничего не оставалось делать, кроме как свернуться калачиком и подставить затылок и шею их ледяным ударам.
Проснулась Лиат – если только этот подъем из обморочных глубин был пробуждением – с головной болью. Она лежала в чужой кровати из дерева и латуни, в незнакомой, но богато обставленной комнате. Из-за открытых ставень налетел ветерок и всколыхнул шелковый сетчатый полог. Запахло дождем. Кто-то рядом хрипло кашлянул. Лиат резко обернулась, и от шеи до живота ее пронзила острая боль. Она зажмурилась, стараясь перетерпеть ее, а открыв глаза, увидела у кровати поэта – Хешая – в позе извинения.
– Я не заметил, что ты проснулась, – сказал он, робко улыбаясь лягушачьим ртом. – Иначе предупредил бы, что я здесь. Ты во Втором дворце. Я бы отнес тебя к себе, но отсюда ближе к лекарям.
Лиат попыталась ответить позой дружеского прощения, но обнаружила, что правая рука забинтована. Надо было понять, где она и как сюда попала. Что-то произошло… сначала чайная с Маати, а потом… что-то еще. Лиат прижала левую ладонь ко лбу. Вот бы боль ушла и дала ей подумать… Послышался шелест отодвигаемой ткани, и матрац слева от нее просел: поэт опустился на кровать.
– А Маати? – спросила она.
– С ним все хорошо, – ответил Хешай. – Тебе досталось больше всех. У него было легкое сотрясение, и кусок кожи над ухом осколком срезало. Лекарь сказал, небольшое кровопускание мальчишкам даже на пользу.
– Что случилось?
– О боги! Конечно, ты же не знаешь. Две черепицы упали. Утхайем взыскал пеню с хозяина усадьбы за то, что тот не починил вовремя крышу. Твоя рука – осторожно! – забинтована не зря: там перелом. Когда в Маати узнали ученика поэта, вас обоих доставили во дворец. Вот уже три дня вы под присмотром у личных лекарей хая. Я сам их сюда вызвал.
Лиат с трудом следила за его речью. Слова ускользали, метались туда-сюда, в голове стоял сплошной туман. Она ухватилась за одну мысль.
– Три дня? Я столько проспала?
– Не совсем проспала. Мы давали тебе маковое молочко для снятия боли. В основном с тобой сидел Маати. Сегодня утром я отправил его отдохнуть. Обещал следить за тобой в его отсутствие. Хочешь чаю? Я принесу.
Лиат начала жест благодарности, и шея с плечом тут же сильно заныли. Она побледнела и кивнула. Поэт встал медленно – чтобы случайно не причинить ей боли, догадалась Лиат – и почти сразу вернулся с чашкой лимонно-медового чая, помог его выпить. У Лиат скрутило живот, но рот и горло блаженствовали, как пустыня после дождя. Когда Хешай убрал чашку и осторожно опустил голову Лиат, в его лице промелькнуло что-то похожее на нежность. Она всегда считала Хешая довольно безобразным, но в этот миг, при этом свете даже широкий рот и редеющие волосы показались ей вполне красивыми. Сейчас он был силен и мягок, а его движения – по-матерински заботливы и проворны. И как она раньше этого не замечала?
– В каком-то смысле я тебе благодарен, – сказал он. – Ты дала мне возможность отчасти отплатить Маати за то, что он для меня сделал. Хотя, конечно, мы с ним об этом не говорим.
– Не понимаю.
Хешай горько усмехнулся.
– Я знаю, чего ему стоило меня выхаживать. Такое обычно не обсуждают, но я все понимаю. Нелегко видеть, как тот, кто должен быть твоим учителем, разваливается на куски. Да и быть рядом, когда он приходит в себя – удовольствие так себе. Еще чаю хочешь? Лекарь сказал, пить можно сколько угодно, а с едой придется быть осторожнее.
– Нет. Больше не надо, спасибо. Но я все-таки не понимаю…
– Ты его поддерживала эти последние недели, – сказал Хешай чуть тише. – Теперь я могу о тебе позаботиться и немного отплатить ему за добро.
– Не думала, что вы это заметите, – сказала Лиат. Поэт изобразил вопросительный жест. – Вы были так… заняты другими делами. Простите. Не мне вам это говорить…
– Нет-нет, все правильно. Я… мы с Маати не вполне притерлись друг к другу. Воображаю, какого вы с ним обо мне мнения. Я сам виноват. Так мне и надо.
Лиат закрыла глаза, приводя мысли в порядок, а когда открыла, была уже ночь, и Хешай ушел.
Она не помнила, как заснула. Ночная свеча внутри фонаря у ее постели оплыла больше чем наполовину, а саму ее укутали в теплые одеяла. Невзирая на боль, она выбралась из кровати, нашла ночной горшок и воспользовалась им, после чего, обессилев, улеглась обратно. Однако сон не спешил возвращаться. В голове у Лиат прояснилось, а тело, несмотря на боль, то тупую, саднящую, а то и пронзающую, было вполне послушным. Так она и лежала в тусклом свете свечи и ловила шорохи ночи: завывание ветра в ставнях, потрескивание остывающих стен. В комнате пахло мятой и подогретым пряным вином. Видно, кто-то пил, – подумала она, – а может, лекари нарочно пустили такой приятный запах, чтобы ей поскорее выздоравливалось. Робко заявил о себе голод.
