Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Лазарчук Андрей Геннадьевич (книги без регистрации TXT) 📗
Он сказал, что пришли последние времена. Но не смерть будет впереди, а новая жизнь без зла, зависти и мерзостей. Жизнь в новом и чистом мире. Ворота в него уже отворяются, но не всяк желающий сумеет туда попасть, а лишь тот, кто здесь и сейчас сумеет очиститься в огне и крови, сумеет забыть законы, навязанные бездарным сочинителем ролей в этом вертепе абсурда, который всё ещё называется миром… Увы, существуют и те, кто противится нам силой мышц и силой площадного волшебства. Вот и здесь стоит мать человека, возлюбившего смерть – и намеренного всех обречь смерти…
Он простёр руку, и вокруг женщины образовалось пустое пространство (именно в этот момент где-то страшно далеко отсюда у седого коротко стриженного человека с жёстким лицом болезненно сжалось сердце; он как раз спускался в глубокий колодец по железной лестнице, остановился, замер… прижал руку к груди… сделал несколько глубоких вдохов и выдохов…). В глазах женщины всё ещё плескался общий восторг, но лёгким манием он лишил её восторга, вернув ясность ума. Ему очень нужен был её страх. Её чистый незамутнённый страх.
Потом он призвал зверей. Звери стали быстро прокладывать себе путь в толпе, раня сбившихся плотно людей лапами и шипами на плечах.
Если бы Авенезер посмотрел на всё это сверху, он увидел бы, что звери своим ходом сквозь толпу рисуют на земле знак Агапита Повелителя. Но он был так уверен в своих силах…
Мелиора. Столия
В это же время в храме Бога Создателя старый жрец полз к лестнице, ведущей на крышу. У него были сломаны ноги – тяжёлый зверь мимоходом наступил и размозжил ему, упавшему на бегу, обе голени – но он всё равно полз. Если не возжечь Время, мир остановится и погибнет.
Единственное, чего он боялся, – это умереть на пути к чаре. Он даже боялся остановиться, чтобы перевести дыхание – трогаться вновь было невыносимо трудно. И ещё он знал, что всё равно не доползёт.
И вдруг боль исчезла. Словно невидимая милосердная рука легла на его ноги, потом на сердце – и ушла, как бы извиняясь, что больше не может дать ничего. Но боли – не стало!
Жрец дополз до лестницы, полежал немного, глядя назад – а потом перевернулся на спину, сел – и так сидя начал подниматься со ступеньки на ступеньку, со ступеньки на ступеньку…
Всего их было сто сорок четыре.
Глава шестая
Мелиора. Азашьи земли
Никто не понял, как это получилось, но уже на третий день всем несомненно стало ясно, что командует – Живана. С промасленной тряпкой на руке, обожжённой до чёрных лохмотьев и обнажившегося сочащегося мяса (что-то сделала старуха-ведима: боли не было; но смотреть всё равно страшно), с повязкой на глазу, простоволосая – она утратила возраст, превратившись просто в умного и точного командира, находящего нужные слова и делающего понятные и разумные ходы. Ещё не один раз на беженцев из Лабы выползали железные звери, и не один азах расстался с жизнью, вставая у них на пути – но всегда успевали схватить оружие, раздуть огонь, выстроиться – и не бежать, даже если казалось: всё. Зверей невозможно было просто отпугнуть, страха они не знали, но знали боль – и смерть. А лучники очень скоро поняли, куда следует метить горящей стрелой…
Наверное, первым с нею как с командиром заговорил староста Виталий. Глядя на него, согласились и прочие. Жена десятника стала десятницей, но – командиром сотни. Столько – сто ровно, ирония случая – вооружённых мужчин оказалось под её рукой в начале похода, и двести семьдесят три персоны прочих: женщин, детей, увечных, немощных и старых. Гнали с собой немногих уцелевших коров, коз, овец. Повезло с лошадьми, сказочно повезло: сразу после землетрясения табуны отогнали на летние выпасы, без какой-то дальней мысли, а просто чтобы освободить руки – выпасов же большая часть была как раз через речку… Без слов давали коней тем, кому не повезло, у кого рухнули конюшни или же выпасы оказались вблизи деревни. Живана не вникала: на время давали или насовсем. Своих коней – а у неё их оказалось одиннадцать – она сразу передоверила старосте: распорядиться по справедливости. Он вдумчиво покивал.
Себе она оставила пару белых кобыл с длинными нестрижеными гривами и хвостами. Азашье седло отличалось от охотничьего, к которому она привыкла, но – в лучшую сторону: пусть тяжелее, однако же много усадистее. Вьюк был невелик: палатка, спальная циновка из тростника, овчинный полушубок, запасная пара сапог, котелок, кружка…
Правда, кружке было четыреста лет.
Когда Живана пила из неё, у воды появлялся слабый привкус полыни.
Однажды ночью их пытались пощупать бандиты – такие же азахи, но потерявшие всё – и в схватке ранение получил староста Виталий. Широким ножом ему пропороли бок. Ещё двоих азахов нашли потом оглушёнными в овражке, и один из них под утро умер, так и не придя в сознание. Бандитов отбросили, захватив живыми троих – молодых, но каких-то одинаково неказистых парней: сутулых, с отвислыми животами, дрябловатыми бабьими лицами и длинными сальными волосами. Правда, руки их были длинны и жилисты, а кулаки огромны…
К двум вещам, для себя новым, стала причастна она наутро: к азашьему ведьмовству и азашьему суду. Прямо спросив, девица ли она, и узнав, что да, – старухи-азашки заставили её носить вокруг опоённого чем-то старосты чашу с вином, да чтоб ещё не пролить ни капли, да смотреть на отражение… Сами же они шептали что-то и гладили старостин рыхлый бледный бок, похожий на ком грязноватого теста. Живана не могла поверить потом, но поверить пришлось: на месте разваленной раны с синеватой плёнкой на дне – осталась розовая чуть выпуклая полоска…
Потом она почувствовала себя слабой, как после тяжёлой болезни, но поддаваться слабости было нельзя, потому что начинался суд. Ей дали глотнуть какой-то обжигающей дряни, и скоро в глазах посветлело, а плечи распрямились. И огонь в обгоревших пальцах унялся и больше не возникал…
Суд длился недолго, ибо вина не требовала доказательств, а оправданий азахи не понимали. Оставалось лишь назначить кару.
Процедура происходила на краю загаженной и разорённой оливковой рощи. Большой изломанный масляный жом стал чем-то вроде судейского постамента…
Бандиты с изумлением вглядывались в судью: тощую резкую одноглазую девку в штанах, которую так слушались азахи-воины. Теперь ей следовало не ударить в грязь ни перед своими, ни перед чужаками.
Разожгли костёр, и в огонь бросили три камня размером в кулак. В тридцати шагах от костра провели черту. Все молча смотрели на то, как камни меняют свой цвет, становясь одинаково пепельными.
– Кто донесёт камень до черты, останется жив, – сказала Живана. – Разденьте их.
С пленников содрали одежду, не оставив ничего. Они переминались, неловкие и озябшие. В них сразу стало что-то от лягушек… Мужчине, который видит дряблую белую кожу своего живота и ощущает холод ветра и жар костра робко висящим концом, трудно проявить железную волю.
– Вперёд, – негромко скомандовала Живана. – Кто не возьмёт камень… тот очень пожалеет.
Что-то в голосе её было такое, от чего даже у стражников внутри слегка подобралось.
Бандиты мелкими шажками двинулись к костру. Обступили его. Присели. Потом один, постарше, решился: с воплем схватил раскалённый булыжник и понёсся к черте. Дым струями бил из кулака. Он пробежал шагов десять, перебросил булыжник в другую руку, попытался вернуть, обронил, прижал предплечьем к животу, отдёрнул руку, заплясал…
Его взяли за плечи и повели к дереву. Он не сопротивлялся, лишь тихо скулил, баюкая перед собой сожжённую руку.
Азахи деловито перебросили верёвку через сук и повесили бандита. Он подёргался и обвис. По ногам стекало дерьмо.
Второй отчаянно выхватил камень из огня двумя руками и понёсся к черте. Все смотрели на него. Он почти добежал! Просто, ослеплённый болью, не заметил кротовой норы…
