Клад - Маслюков Валентин Сергеевич (серия книг .txt) 📗
«Час освобождения настал! Преданные вашей милости люди готовы на все, чтобы уберечь наследника слованского престола от неминуемой гибели. Они придут за вами со словами «честь и великий князь». Храните это сообщение в тайне от вашего тюремщика Новотора Шалы – это соглядатай Милицы, послушное орудие в руках колдуньи. Через Новотора Милица осведомлена обо всех событиях вашей жизни, государь, и с удовлетворением наблюдает, в какую бездну сумасбродства погружает вас свихнувшийся старик. Довольно известный в свое время ученый дока Новотор посчитал все существующие в мире языки, науки и религии недостаточно совершенными для своего просвещенного ума. Его тарабарщина, государь, порождение жалкого безумия. Поиски совершенства привели Новотора на цепь, поскольку дока со всем очевидной тарабарщиной стал опасен для здравомыслящих людей. Несчастного освободила великая княгиня, ваша мачеха, государь, Милица. Новотор обязан колдунье и жизнью, и положением, самой возможностью беспрепятственно упражняться в тарабарщине и понуждать к тому наследника престола. Человек зависимый, доведенный до крайности, он вдвойне опасен. Берегитесь! Не теряйте надежды! Ждите!»
Спрятав листок, Юлий пустился быстрым шагом по тропе, словно бы вспомнив, в чем состояло его прежнее намерение, от которого не могли его отвлечь никакие случайности и посторонние соображения. Но щеки горели и скоро обнаружилось, что он не разбирает дороги…
В предзакатный час Юлий вернулся в острог и, обнаружив доку за книгами, положил перед ним измятый листок. Старик вскинул удивленные глаза… ничего не спросил и углубился в письмо.
– Я прочел, – объявил он через некоторое время, заставляя Юлия оторваться от созерцания собственных ногтей. – Я прочел, иди, – заключил Новотор.
Не возразив ни словом, Юлий вышел на крыльцо. Здесь он стоял, обратив пылающее лицо к закату, потом сел. Звенели голодные комары. Где-то слышались невнятные человеческие как будто крики.
Наконец Юлий уверился, что учитель не выйдет и объяснений не будет. И хотя ни один вопрос не отпал, Юлий чувствовал, что мятежное беспокойство мало-помалу отпускает его.
Он нашел учителя у озаренного последним кровавым светом окна: Новотор Шала переписывал набело сделанные в разное время вычисления, которые подвели его к выводу, что в тарабарской вселенной Земля и другие планеты вращаются вокруг солнца, а не солнце с планетами вращается вокруг Земли, как в согласии с отечественными слованским звездочетами полагал когда-то и Юлий. Письмо валялось на столе, небрежно придавленное тетрадью с расчетами и рисунками Новотора.
– Сначала я не нашел в себе силы… Почти поверил, – начал Юлий без предисловий. – Потом меня охватила надежда, что ты имеешь в запасе нечто такое, что одним взмахом сокрушит и клевету, и сомнения. – С недоумевающим напряжением в лице Новотор кинул взгляд на записи, вообразив, что речь идет о вращении планет. – Потом я пришел к мысли, что обещание свободы… – При слове «свобода» Новотор сообразил, в чем дело, и неуловимо поморщился, что не ускользнуло от внимания юноши. – Обещание свободы все смешало, чудовищно перемешало правду и ложь, приманки и клевету. Так, чтобы одно влекло за собой другое, чтобы одно нельзя было отделить от другого и нужно было по необходимости проглотить и то, и это… Но и тогда мне казалось, что я имею право на разъяснения. Вот. Теперь же я понял – это все вообще не имеет никакого значения.
Новотор долго молчал.
– Бедный мальчик, – сказал он со вздохом, – ты не можешь оставаться здесь вечно.
– Уничтожу письмо, – начал Юлий, – если оно дойдет до Милицы… ведь Спик это ее лазутчик.
Новотор махнул рукой:
– Я все равно вынужден поставить государыню в известность обо всем, что здесь происходит.
Однако он ни о чем не расспрашивал, Юлий тоже не возвращался к происшествию и вообще, против обыкновения весь вечер оставались они немногословны. Молчание было тягостно для обоих, но напрасно и тот, и другой возлагали надежды на естественный ход событий, которые, может статься, понемногу, без насилия над природой вещей возвратят первоначальную ясность. Напрасно они надеялись, что время само расставит все по местам – время уже не принадлежало им безраздельно.
С последним лучом солнца багровое окно лопнуло, в горницу влетело копье и вонзилось в толстый резной столб, что подпирал собой потолок. Новотор в эту пору устраивал себе постель, а Юлий со смутным ощущением вины и надежд просматривал последние записи учителя, не особенно, впрочем, вникая.
Копье, тонкий метательный дротик, воткнулось. Юлий замер. Из смежной комнаты выглянул Новотор; он выказал ровно столько спокойствия, сколько требовали обстоятельства.
От тонкого древка пахло тиной – привязчивый запах застоявшейся гнилой воды. Ржавый наконечник походил на зазубренную рыбью кость – неприятная с виду штука. А ближе к заднему концу дротика плотно обмотанная вокруг древка и увязанная нитками бумага.
– Привет от твоих доброжелателей, – обронил Новотор без усмешки.
Юлий принюхался: дурно пахло и от письма, хотя не видно было прелых разводов, засохшей тины или еще чего-нибудь такого, что могло бы объяснить эту вонь.
– Но, может быть, люди ждут ответа? – спросил Юлий, обращаясь к темному дверному проему, за которым возился с постелью Новотор.
– Если ты прочтешь послание дурно пахнущих друзей, – отозвался Новотор, – то жизнь твоя, надо думать, круто переменится. Если не прочтешь, она тоже переменится и очень круто. К лучшему или к худшему – кому это дано знать? Спокойной ночи.
Заделав выбитое окно подушкой, чтобы не летели комары, Юлий вернулся к торчащему в столбе копью. Но теперь, когда учитель спал или делал вид, что спит, что тоже кое-что значило, желание вскрыть письмо уже не выглядело столь оправданным и естественным, как изначально.
Юлий тоже сделал постель. При свете полной луны копье различалось едва приметной чертой. Был поздний час. И Юлий – он лежал с открытыми глазами, пытаясь унять сильное, словно от ходьбы в гору, биение сердца – ничуть не удивился, когда услышал в темноте тихий голос учителя:
– Я понял, что люди погрязли в противоречиях и не хотят этого замечать…
Юлий замер, прислушиваясь, потому что нужно было напрягаться, чтобы не пропустить слово.
– Что они сроднились с той чудовищной кашей исключающих друг друга понятий и суждений, которые плотно набиты в голове каждого образованного слованина, не вызывая у него никаких болезненных ощущений… Когда я все это понял… Понял, что это непоправимо, особенно, когда понял, что люди лелеют свои понятия и суждения не из любви к истине, а из любви к привычке и душевному покою. Любят и лелеют свои родные, застарелые заблуждения, как бы ни были они безобразны, неопрятны и не прибраны, как бы дурно они ни пахли, – когда я это понял, я пришел в отчаяние. Я увидел, что напутано и наврано так, что не распутать. Проще и разумнее начать с начала, с нового, не оскверненного еще ни ложью, ни лицемерием языка, начать с новых, чистых, очищенных от двусмысленности слов. Когда я думал, какие горы многопудовой лжи налипли на каждое наше привычное понятие, меня отхватывала ярость, бессильная ярость и отчаяние. Бог. Отечество. Высшее благо. Слава. Честь. Любовь. Уважение. Знание. Поверь, каждое это слово нужно чистить и чистить, чтобы добраться до существа. Когда оно вообще там есть. А у меня уж не оставалось на это времени. Я с ужасом чувствовал, что и века не хватит, чтобы опровергнуть тысячелетнюю ложь. Разобраться бы хоть со своей правдой. И я решил начать с чистого листа, создать новые, девственные слова и новый язык. Меня сочли сумасшедшим. Трудно было ожидать от них иного, злобно обрадовался я. А потом… потом я понял, что, может быть, они правы. И вот, когда я понял главное, – что они правы, я обрел спокойствие и чистоту помыслов. Потому что, в сущности, они правы. Единственное, чего они действительно не понимают: я добровольный сумасшедший.
Новотор замолк, и воцарилось молчание. Юлий чувствовал, как отлегло на сердце, оно билось покойно и мирно. Он лежал, прислушиваясь к ровному дыханию учителя.
