Летняя практика - Демина Карина (книги бесплатно без TXT) 📗
— Шел бы ты, бедолага, своею дорогой… жених у меня есть. Женихи, — поправилась, потому как врать нехорошо.
Молодец зыркнул на меня исподлобья и пальцем погрозил.
— Все одно сожру, — сказал и ощерился. Тут-то и слезла его краса, как позолота с фальшивого медяка. Встал перед воротами утопленник в зеленом кафтане. Кафтан, некогда бархатный, потускнел да дырами пошел. Сквозь них рубаху видать белую. А когда и тело покойницкое темное. Да и кафтан дивен. В плечах широк зело. Рукава пышные, жемчужной нитью шитые. С дырами, в которые атлас да шелк выглядвают. Порты — узенькие, глядеть срамно. Волосы белы и напудрены. А лицо…
Не топленник.
Топленники, помнится, страшны да безголовы. Они тепло человечье чуют и ползут на него, что мошкара на свет. Медлительны ко всему. От топленника и дите малое сбегчи способное, а этот, мыслится, хитер да быстр.
Не водяной.
Кафтан его правильно застегнут. И не льется из рукавов водица, как сие сказывали. Ко всему водяные — нежить честная, они, бывало, девку какую умыкнут, но сие исключительно ежель любовь приключается. Да и коль девка хватка, то и под водой обустроится.
Женою станет.
И уж тогда всем прочим любовям не бывать. Хорошо, коль русалок потерпит в доме своем.
Нет, не водяной…
Щерится.
Зубы острые, ровные…
Рыбняк! Точне! Или фоссегрим, коль на саксонскую манеру. Картинку этую помню, правда, в учебнике молодец был совсем нехорош, пучеглазый какой-то да пузатый. Хотя писано было, будто бы рыбняк этот горазд перекидываться и девкам головы дурить.
Увлечет.
После придушит, да не до смерти.
Под воду уволочет и там уже, в логовище своем, пожирать станет.
Жуть.
— А может, сыграть вам, детушки? — Рыбняк ощерился и из рукава скрипочку вытащил.
Мне ж вспомнилось, что в учебнике том писали, будто бы играл он дюже ладно, до того ладно, что человек обыкновенный, сию музыку заслышавши, разум утрачивал.
— А может, — Еська огневика сотворил, — спалить тебя к Моране?
— Ш-шутишь… — Как всякая нежить водная, огонь он не жаловал.
И попятился.
И вновь вихрем обернулся… и сгинул, как не бывало.
— Вот так-то, Зослава, — произнес Еська, огневика убирая. — Веселая у нас ночка будет.
Я на солнце глянула. До ночи еще прилично оставалось, а наши…
Егора подняли.
Схватили за шкирку и подняли, будто он, Егор, вовсе кутенок. Тряхнули. И осведомились хорошо знакомым голосом:
— Почто, студиозус, старушку убил?
— Я… — Егор с трудом, но обрел опору под ногами. Не падал он исключительно потому, что рука, за шиворот держащая, благоразумно этот шиворот не выпускала. — Я не хотел…
Он облизал губы.
Мор молчал.
Затаился?
И верно… небось с наставником ни одна нежить связываться не пожелает. Он же, Егора отпустивши, под локоток подхватил.
— А главное, как ты, недоучка, это сделал-то? — В голосе Архипа Полуэктовича не было гнева или раздражения, но лишь искреннее любопытство.
— Помогли, — ответил Егор, надеясь, что сейчас его не станут спрашивать, кто помог и как. А там уже, глядишь, обретет Егор ясность рассудка и придумает отговорку правдоподобную.
Если останется, кому отговариваться.
— Тут… — он сам вцепился в крепкую руку наставника, — тут… падальщики…
— И не только. — Архип Полуэктович удивленным не выглядел. — А потому, бестолочь ты моя ненаглядная, подбери сопли и давай ноженьками раз, и два… и три, и четыре… скоренько, скоренько… не заставляй себя ждать.
И лицо Егору отер жесткой тряпкой. Егор только головой мотнул, от этакой милости уворачиваясь.
Жив.
Все еще жив.
Он осознал это и рассмеялся, а от смеха едва не упал, и упал бы, если б не лапища наставника, который, этакое веселье видя, только головой покачал.
«Осторожно, — прошелестело в ушах. — Вивернии чутки…»
Дорогу Егор не запомнил.
Шел куда-то.
Ноги переставлял. А когда забывал, то его попросту волокли. Нет, он честно хотел идти быстрее, но тело не слушалось. Оно было неудобным, это тело, и без него — шальная мысль — Егору было бы легче.
А потом был бег.
И кажется, кто-то кричал.
Громыхнула грозовая плеть. Пламя выплеснулось, сметая с пути крыс-падальщиков.
Визг.
И крики.
И солнце, вдруг потемневшее будто бы. Оно замерло над самой головой Егора, такое большое, грузное, того и гляди рухнет на макушку. Покачивается уже. И Егор присел, прикрывая голову руками. Какая-то часть его понимала, что солнце не способно упасть с небосвода, но другая, мерзковатая и трусоватая, заходилась в крике от ужаса…
И когда голос сорвался, солнце исчезло.
Подаренный сонницей камень нагрелся, предупреждая о гостье. И Арей положил руку на пояс, показывая, что готов ко встрече.
— Надо же, до чего грозен… — Этот мягкий голос обволакивал, зачаровывал. Его хотелось слушать и слушать, и если бы не уголек в руке, Арей бы заслушался. — И не стыдно тебе? На невинную деву с ножом…
Она вошла через ворота, которые еще недавно — Арей точно помнил — были заперты. А теперь вот стояли нараспашку, а тяжеленный брус-засов валялся на земле. Босая девичья ножка на него наступила.
— И зачем ты вернулась?
— За кем, — поправилась невеста. — За тобой, суженый мой…
Она была боса.
И нага.
И наготы своей не стеснялась, если вовсе была способна испытывать стеснение. Она шла, ступая мягко, пробуя ножкой землю, будто сомневаясь, что выдержит та вес ее тела.
— И зачем я тебе понадобился? — Арей руку с рукояти не убрал.
— Как зачем? — Она остановилась в трех шагах. — А свадебку играть?
— С тобой?
— А чем плоха? — Невестушка повернулась боком, изогнулась, провела ладонями по бедрам. — Что кривишься, женишок? Другим вот по нраву…
— К другим и иди.
— Уже сходила. — Она ковырнула коготочком в зубах. — Один горьковат… остальные — и вовсе пустышки… потом выпью. А ты… ты сладенький.
Она это пропела и перетекла, оказавшись вдруг рядом. В лицо пахнуло медом лесным и травой свежескошенной, а еще душком кисловатым. Так бочки старые, немытые пахнут.
— Не кривись, дорогой… стерпится — слюбится.
— Иди отсюда. — Арей руку убрал, все же сталь сталью, но магия верней. Он сотворил маленького огневика, и нежить поморщилась.
— Злой ты… а я, может, с добрыми намерениями… со всей душой к тебе… я, может, помочь желаю… — Из глаза выкатилась слеза, которую нежить смахнула мизинчиком. — А ты меня… не любишь.
— Не люблю, — согласился Арей.
— Что ж… переживу. — Она вдруг усмехнулась, и в улыбке этой показала все зубы. — Мы обе переживем… к слову, моя сестрица говорила, что тебя сразу сожрать надо, но я была против… да…
— Ценю.
— Возьми. — Она протянула руку, в которой лежал длинный рыжий волос. — Вам пригодится. А книгу эту сожги, как закончишь.
— Откуда…
Она пожала плечиками.
— Тянет от тебя древней волшбой, — призналась тварь. — А она не бывает безопасной… папочка наш…
— Не твой.
— Мой, человек. — Она отряхнулась и переменилась. Нет, не исчезла нагая боярыня красоты удивительной, но ныне в красоте этой, в каждой линии тела мягкого сквозило что-то этакое, нечеловеческой природы. — Вы беретесь о нас судить, зная лишь сказания и легенды. Мы спали, мы очень долго спали… мы обессилели в этом сне, когда он призвал нас. Он дал нам тело. И поделился душой…
— Собственных дочерей.
— И что? Он любил их, а потому желал добра… мое тело болело. Кровью кашляло. А у моей сестрицы отказывали почки… и легкие. Она мучилась болями, с которыми ваши целители не способны были справиться. Что же касается душ, мы их не поглощаем. Я и есть Любляна. Только немного иная.
— Зачем ты…
— Хочу, чтобы ты понял. — Тварь больше не улыбалась. — Она любила тебя. Глупое детское чувство, в котором больше фантазий, чем правды. Но я берегу это чувство, как и любое ее. Мы сами не способны испытывать эмоций, потому и ценим чужие. А еще она очень любила отца… как и ее сестра… моя сестра… мы уйдем. У нас есть еще кое-какие дела в столице.
