Жестокое милосердие - Ла Фиверс Робин (книги без регистрации .txt) 📗
— Сама справлюсь, — бормочу я, отлично понимая, что это не так.
В итоге я вынуждена принять его помощь. Самое сложное — это сменить сорочку, не оставшись перед ним совсем голышом. Я прошу Дюваля положить сорочку на постель и повернуться к дальнему углу комнаты. Потом переодеваюсь со всей быстротой, не щадя стежков, которые он так тщательно накладывал. Выпускаю передок платья, переступаю свалившиеся юбки, всовываю здоровую руку в чистую рубашку и кое-как втискиваю остальное, морщась от боли, когда приходится продевать больную руку сквозь тесный рукав.
— Готово, — говорю наконец.
— Вот, держи. — Он подает мне передок нового платья, как оруженосец рыцарю — латный нагрудник.
Я продеваю руки, потом подставляю спину, чтобы Дюваль мог зашнуровать корсаж. Он расправляет и вытряхивает юбки и протягивает их мне, помогая вступить внутрь.
Теперь, когда платье большей частью на месте, смущение нас оставляет, и движения делаются менее скованными. Все идет гладко до тех пор, пока, помогая мне натягивать второй рукав, он не задевает слегка костяшками пальцев мою грудь. Я отшатываюсь, выдергивая у него ткань. Он сжимает зубы, вновь берется за рукав и пришнуровывает на место.
Когда с одеванием покончено, он коротко кланяется мне:
— Отдыхай, приходи в себя. Как будешь готова, жду тебя в моем кабинете.
Сухое обращение ранит меня, но в то же время приносит облегчение. Я киваю, все еще не слишком доверяя голосу, и Дюваль уходит. Наконец-то благословенное уединение! Я полностью одета, но все равно чувствую себя голой, причем и выставленной на всеобщее обозрение. Да какое там голой — с меня точно кожу содрали!
Кажется, сейчас я начну нервно хихикать, а из глаз вот-вот польются слезы. Что произошло? Весь мир изменился — между нами угнездилось что-то темное и тревожное.
Кое-как восстановив привычное самообладание, я покидаю личную комнату Дюваля и отправляюсь в его кабинет, благо найти его нетрудно: здесь, во дворце, ему отведено всего несколько комнат.
Я медлю в дверях. Погруженный в раздумья, он сидит над шахматной доской.
— Господин мой? — окликаю я его тихо.
Он поднимает голову, хмурые складки на лице немного разглаживаются.
— А я уже тебя потерял, — говорит он.
Я краснею. В самом деле, для того, чтобы собраться с мыслями, понадобился почти час. Тем не менее мне все еще не по себе — то-то пальцы непроизвольно дергают серебряное шитье на юбке. Я подхожу к столику для шахмат.
— Каковы у нас дела? — спрашиваю я.
Я готова обсуждать с ним тактику и стратегию, расположение чьих-то сил — что угодно, кроме того, что недавно произошло между нами.
— Вот это я и пытаюсь определить, — говорит он.
Доску сплошь заполняют черные фигуры, рядом с белой королевой — всего горстка союзников.
— Кто-то из тайных советников подкупил стражу Немура, — произносит он. — Либо проболтался кому-то, а тот сделал остальное.
Палец Дюваля легонько опускается на макушку белой королевы. Я непроизвольно вздрагиваю, вспоминая, как эти пальцы касались моей щеки, гладили шею и спину. Такие сильные пальцы — и так нежно обрамляли мое лицо! Злясь на себя, я пытаюсь отогнать морок и замечаю:
— Мадам Динан могла запросто рассказать д'Альбрэ.
— Верно, однако эти двое — враги известные и явные. Меня куда больше заботят враги тайные и неведомые. Удалось ли французам подкупить кого-то в Тайном совете? И если да, то кого?
— А с какой бы стати тайным советникам продавать им Немура?
— Вот в том-то и вопрос, — говорит Дюваль. — И еще: что они могут предпринять дальше?
— Мы-то что собираемся предпринимать? — говорю я. — Теперь, когда не стало Немура, какие возможности остаются у герцогини?
— Император Священной Римской империи, — без колебаний отвечает Дюваль.
— Тогда, вероятно, нам стоило бы встретиться с его посланником?
— Это ясно, — задумчиво произносит Дюваль. Потом наконец-то отрывает взгляд от доски, и я вижу, до какой степени он устал. — Чудищу надо помочь с уборкой тел. Я осмелился распорядиться, чтобы ужин тебе принесли в комнату — не придется сидеть со всеми в большом зале.
— Ты очень добр и заботлив, господин мой.
Он коротко кивает:
— Могу я еще что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?
«Верни мне спокойствие духа!» — так и подмывает ответить.
Вместо этого я лишь прошу разрешения воспользоваться его столом и перьями для письма — хочу сообщить настоятельнице наши последние новости.
— Конечно, — говорит он и уходит.
Оставшись одна, я заново обретаю способность дышать. Решившись доказать себе самой, что у него нет надо мной власти, я бегло обыскиваю кабинет, но ничего интересного не обнаруживаю. Ни тайных писем, ни спрятанного оружия, ни единой мелочи, которая намекала бы: на самом деле он не тот, кем хочет выглядеть, — не преданный единокровный брат герцогини Анны.
После безрезультатного обыска я с тяжким сердцем приступаю к письму. Нужно очень многое поведать аббатисе, но вопросов, которые я хотела бы задать, еще больше. Нет ли у нее каких предположений относительно того, кто мог убить Немура? Не отказалась ли она от своих подозрений в отношении Дюваля? Можно ли мне с чистой совестью трудиться заодно с ним на благо герцогини? А любовь? Что говорит о ней наше учение? Грешно ли перед Мортейном ее к кому-либо испытывать? Уж верно, не слишком грешно, ведь, если верить де Лорнэю, между ним и кем-то в монастыре водилось нечто вроде любви.
Или, может, их связывала не любовь, а лишь страсть? Я подозреваю, что монастырь не возражал бы, обзаведись мы, послушницы, любовниками. Зря ли сестры так усердно наставляли нас в этом искусстве — не для того ли, чтобы мы на деле применяли полученные уроки?.. Но влюбиться по-настоящему — это, я полагаю, совсем другое дело. Попахивает оскорблением священных основ. Одно сердце не может служить двум повелителям одновременно!
Конечно, ничего подобного в своем письме я не написала. Вместо этого добросовестно изложила все, что возымело место в течение последних нескольких дней. Обещание д'Альбрэ силой, если понадобится, принудить Анну к соблюдению брачного договора; появление герцога Немурского с более чем заманчивым предложением; его предательское убийство и то, как Мортейн привел меня к двуличному стражнику.
Я с тяжелым сердцем заканчиваю письмо, уж очень скверные новости приходится сообщать в монастырь.
Делать мне больше нечего, и я пользуюсь свободным временем, чтобы черкнуть письмецо Аннит. Перо так и летает по пергаменту: я щедро изливаю подруге свои сомнения и заботы. Спрашиваю, известно ли ей о мизерикордии и о той милости, которую ее посредством Мортейн оказывает Своим жертвам. Я повествую о нежном побеге любви, который готов был процвесть между юной герцогиней и мужественным Немуром, и о том, как безжалостно этот побег был растоптан. И напоследок интересуюсь, известно ли Аннит что-нибудь о любовных связях посвященных монахинь вне монастырских стен.
Последние строки дописываю уже не без труда: наваливается усталость. Я складываю и запечатываю оба письма, потом возвращаюсь к себе в комнату — ждать, когда доставят мои вещи и, среди прочего, клетку с Вэнтс.
Остаток дня и затем вечер тянутся нескончаемо. Я разрываюсь между «хочу» и «не хочу». Я не хочу, чтобы Дюваль заходил сегодня ночью в мою спальню. Я вымотана и сбита с толку — хуже, чем когда-либо в жизни. И в то же время… в то же время я ужасно боюсь, что он не придет.
Правда состоит в том, что я уже вообразить не могу ночь без него.
Что ж, на сей счет я могла бы не беспокоиться. Дюваль постоянен, словно морской прилив. Сегодня он приходит даже раньше обычного, желая проверить, как я себя чувствую и не сильно ли беспокоит меня рана.
— А ты не спишь, — говорит он, беззвучно проскальзывая в дверь.
— Не сплю, — отвечаю я.
Делаю движение, чтобы сесть, и вздрагиваю от боли.
— Да лежи ты! — восклицает он резко и спешит к моему ложу.
