Свет в окошке - Логинов Святослав Владимирович (читать книги регистрация .TXT) 📗
– Я всегда удивлялась, – щебетала Анюта, – что на том свете, сколько бы о человеке ни думали, он всё равно состарится и попадёт в Отработку.
– Там нет Отработки. Там человек просто старится, – сказал Илья Ильич, отметив про себя, что «тем светом» Анюта называет настоящую жизнь.
– Но ведь там тоже есть деньги. И что же, совсем-совсем нельзя снова стать молодым? Даже если очень много заплатить?
– Совсем, – сказал Илья Ильич. – Это было бы чудо.
– «Чудо, чудо! – все кричали. – Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя похорошеть», – продекламировала Анюта и добавила: – Значит, у нас тут жить лучше.
– Жить вообще лучше, – согласился Илья Ильич.
Они прошли мимо городского парка, куда можно было войти за шесть лямишек, свернули в сторону тихого голландского квартала. Здесь тоже было довольно много зелени, маленькие народы умеют и любят вспоминать дорогих покойников, так что голландцы и на том свете живут лучше многих. Невысокие дома расступились, открыв мощёную плиткой площадь. Пара скамеек, несколько бесплатных муниципальных кустиков и памятник посредине. На невысоком постаменте в мраморном кресле сидит худенькая старушка. Забытое вязание распласталось на коленях, клубок скатился к ногам и ждёт шаловливого котёнка. Застывшее морщинистое лицо, в широко раскрытых глазах плавает масло безмыслия.
«Memento vita», – гласит врезанная в камень надпись.
Memento vita (лат.) – помни о жизни.
– Хорошо тому, у кого там бабушка осталась, – тихо произнесла Анюта.
Илья Ильич медленно покачал головой.
– Бабушки должны вспоминать подруг и своих бабушек…
Он хотел добавить, что каждый человек должен сполна прожить обе отпущенные ему жизни, но вовремя прикусил язык, сообразив, что снова впадает в менторский тон, исполненный неосознанной жестокости, и спросил иное:
– А как же ты тут жила – одна?
– Да как и все. Меня бригадники в нихиле нашли и отдали в приют. Вы думаете таких как я мало? Тут почти в каждом секторе приюты имеются. В русском секторе большой приют. Там я и жила.
– Дорого это?
– Что дорого? – не поняла Анюта.
– Денег с воспитанников много берут? – уточнил Илья Ильич.
– Нисколько… – Анюта была искренне удивлена. – Они же маленькие, как с них деньги брать? У каждого воспитанника был свой кошель, но его специальным шнурком обвязывали и пломбу ставили, чтобы никто туда залезть не мог. Пломба от чужих, а от самих детей – шнурок, он какой-то особенный был, не распутать. А то ведь малыши не понимают, они такого могут натворить, если им позволить деньгами распоряжаться. У некоторых денег было много, их часто вспоминают. Но всё равно, пока он не вырастет, никто не знает, что у него в кошельке. Одевают всех одинаково, и кормят одинаково, и учат. Мальчишки, которые постарше, хвастали, что умеют шнурок распутывать и деньги доставать. Хвастались, у кого сколько мнемонов. Даже считалка была: «У тебя один мнемон, у меня один мильон, у кого мнемонов нету в Отработку выйдет вон».
– Н-да… – протянул Илья Ильич, отмечая про себя мрачный смысл считалки и двусмысленность, которая проскользнула в речи Анюты, когда она произнесла слово «натворить». Ведь скорей всего она так и понимает это слово: что дети, дорвавшись до мнемонов, начнут творить нечто ненужное, а быть может и вредное. Вот уж, действительно, бытие определяет сознание.
Они уже никуда не шли, а сидели на бесплатной скамеечке под невидящим взглядом мраморных глаз. Анюта рассказывала, а Илья Ильич слушал, лишь изредка вставляя что-то от себя.
– Там один мальчик был, маленький, ему ещё года не исполнился, он и ходить толком не умел, так утром нянечка приходит, а его нету – рассыпался. Представляете? Оказывается, его мама ни разу про него даже не вспомнила. Она его придушила и в печке сожгла и с тех пор больше ни разу про него не вспоминала, а другие люди о нём и не знали. Этот мальчик как свой единственный мнемон прожил, так и рассыпался. А другие вырастают – такими богачами становятся! Иногда в гости заходят, подарки дарят. Тогда нянечки и воспитатели премию получают.
– А вообще им кто платит? Воспитателям, учителям, за еду и одежду для детей?
– Бригадники. У них специальный детский фонд есть, из него и оплачивают все расходы.
Илья Ильич потёр нос, скрывая смущение. Живо вспомнилось, как костерил он бригадников за рвачество, как считал всех без исключения мошенниками. А ведь на этих людях тут всё держится. И эта скамейка, даже если поставлена неведомым доброхотом, в порядке поддерживается всё теми же бригадниками.
– А воспитатели многие работали бесплатно, – сообщила Анюта. – Некоторые могли бы в Цитадели жить, а они с нами возятся. У нас попечителем писатель Ушинский, а в соседнем – другой писатель, Януш Корчак простым воспитателем работает, хотя он ещё знаменитее, чем наш. Мать Тереза к нам приходила, подарки дарила всем…
– Надо же?.. – удивился Илья Ильич, который по неграмотности своей в подобных вопросах путал мать Терезу с Дэви Марией Христос и считал авантюристкой, прогремевшей по России в пору её самого печального развала.
– Многих ребят новые родители забирают, – продолжала Анюта, – но это трудно, разрешение получить на усыновление. Потом настоящие родители помрут, они ведь обижаться будут. Кроме того, нужно год ждать, а то некоторые сначала захотят усыновить кого-то, а потом расхотят. Это же дорого… то есть, это совсем бесплатно, но нужно предъявить десять тысяч мнемонов, чтобы тебе позволили ребёночка взять. Я вот думаю, если бы у вас там также люди поступали, небось никто бы детей на помойку не выбрасывал.
– Это точно, – согласился Илья Ильич. – Только тогда бы и детей не рождалось, и мы бы все лет через сто вымерли.
– Меня два раза хотели удочерить, но у одних денег не хватило, а другие через год просто не пришли. Развелись, наверное, или расхотели со мной возиться. А вот я бы взяла малыша из приюта, только у меня мужа нет и десяти тысяч мнемонов тоже. Но я иногда ухожу из Города и гуляю по нихилю. Вдруг, думаю, какая-нибудь мама своего ребёночка выкинет, а я его найду. Я бы его в приют не отдала, пусть думают, что я сама его родила, как в том мире.
