Доктор Смерть - Дьякова Виктория Борисовна (книги онлайн полностью .txt) 📗
Въехав в ворота замка, Маренн взбежала по лестнице на крыльцо, вошла в дом, поспешно поднялась на второй этаж. Куда? Куда ей деться? Она и сама не знала. Ей хотелось спрятаться. Спрятаться от Анри и… от самой себя. Прошлое возвращалось, оно нагоняло се, испытывало. Прикосновения де Трая взбудоражили ее чувства, разбудили память. Но она не могла позволить себе не устоять. Она понимала, он решил, сегодня или никогда. Она видела, понимала, ощущала каждой клеточкой своего тела — он влюблен. И решить предстояло ей. Все зависело от нес. Позволит ли она ему вернуть то, что когда-то было разрушено его дерзкой безумной выходкой, продолжить роман, начавшийся между двух войн, или последняя война настолько изменила ее жизнь, что это прошлое уже перестало иметь значение? Нет, конечно, не перестало. Не перестало. Она чувствовала это по тому, как отчаянно, горячо колотилось сердце в груди. Она вбежала в библиотеку. Задыхаясь, упала в кресло перед камином. У ее ног в изнеможении растянулся Айстофель. Она промокла насквозь, ее бил озноб, но не оттого, что она замерзла, а от возбуждения, клокотавшего в ее жилах. На столике рядом с креслом лежали нетронутые утренние газеты. Она взяла одну из них, просто так, даже толком не зная зачем, и… Жар, охвативший ее тело, спал, она оцепенела. На первой странице она прочла, сначала автоматически, а потом снова и снова перечитывала, небольшую заметку. В ней сообщалось, что союзный трибунал в Дармштадте приступил к рассмотрению дела обер-диверсанта Гитлера, «нацисткой звезды первой величины», освободителя Муссолини, бывшего оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Далее говорилось, что «Скорцени был одним из самых яростных гангстеров Гитлера, что на его счету такие преступления, как похищение регента Венгрии Хорти в сорок четвертом году, арест заговорщиков 20 июля того же года и участие в расправе над ними. Он совершал убийства из-за угла многих солдат и офицеров союзных армий во время наступления немцев в Арденнах, за ним числится затопление Шведта и казни в осажденной Вене». В заключение выражалась уверенность, что «приговор трибунала будет справедливым, а потому суровым».
Маренн медленно опустила газету. Вот оно. После стольких месяцев ожидания. Вот оно. Когда она уже и надеялась. Когда устала надеяться. Через год с лишним после их прощания, когда она ждала сначала каждый день, потом каждую неделю, потом каждый месяц, а теперь уже согласилась с тем, что счет, скорее всего, пойдет на годы. И именно сегодня, когда она едва не изменила ему. Именно сегодня.
Она смогла, несмотря на свои чувства к Вальтеру, в конце войны все-таки разорвать их отношения; она заставила себя забыть все, что случилось под Москвой; она смогла вернуться к нему, вернуть страстную близость, которая связывала их в первые годы их отношений, когда ее только освободили из лагеря и война была еще далеко. Она смогла сделать так, что они оба снова стали счастливы накануне краха, на краю полной катастрофы, она смогла возродить их любовь. Она обещала ждать его всегда. И вот сейчас едва не предала его, едва не нарушила своего обещания. Известие о нем пришло, чтобы удержать ее от непоправимого шага.
Прижав голову Айстофеля к ногам, она наклонилась к огню. Она чувствовала укоры совести. «Ты потеряла надежду? Ты не умеешь ждать?» — она упрекала себя, и ей казалось, это он упрекает се. Это верно.
— Он жив, — сказала она по-немецки, наклонившись к Айстофелю. — Твой хозяин жив.
Старый пес словно понял, о чем она говорит. Да нет, он конечно же, понял. Он знал все слова, он все понимал, как человек. Он тоже ждал вместе с ней, ждал днями и ночами, ждал целый год этого известия. Ради встречи с хозяином он жил. Айстофель вскочил, высунув язык, поднялся на задние лапы, уперевшись передними в колени Маренн. Лизнул ее в щеку, радостно виляя хвостом. Она зажмурила глаза, чувствуя, как покалывают веки набежашие слезы.
— Твой хозяин жив, — шепотом повторила она, обняв собаку за шею. — Хотя бы жив. Это уже полдела.
Дармштадт… Дармштадт, где это? Она пыталась сосредоточиться и вспомнить. Неожиданно даже для самой себя она решила, что должна поехать туда, в Дармштадт. К нему. Во что бы то ни стало.
Она слышала, как приехал де Трай. И не стала дожидаться, когда он поднимется к ней в библиотеку. Сама спустилась навстречу.
— Все промокли, устали, наверное, пора ужинать? — спросила с улыбкой. — Где Анна и Джилл? Они вернулись?
Она говорила легко, с сердечной теплотой, по он понял, но ее взгляду, по ее предупредительному жесту — приподнятой руке — все, ни о каком сближении не может быть и речи. Все остается, как есть. Как было. Не нужно ничего менять.
— Они как раз въезжают в замок.
Его взор потух, возбуждение спало, он неотрывно смотрел на нее, в его взгляде она читала грусть.
— Я отдам распоряжения, — скинув мокрый плащ, он направился в комнаты первого этажа, где хлопотали слуги.
Праздничный стол накрыли в старинном Рыцарском зале замка Ли де Трай, украшенном панно, на которых изображались сцены сражений крестоносцев с сарацинами в пустыне. Вдоль стен были выставлены доспехи и вооружение той поры, а с потолка свисали старинные флаги. Граф де Трай восседал во главе стола в генеральском мундире, украшенном наградами, которые он получил за участие в Первой и Второй мировых войнах, подтянутый, красивый как и прежде. Во всем великолепии — собственном, и всей грандиозной декорации зала. Она понимала, что все это — для нее. Но мысли умчались далеко. Она думала о Дармштадте.
— Ты должен помочь мне, — попросила она де Трая, когда ужин закончился.
— Я помогу тебе, ты это знаешь, — ответил он, едва заметно усмехнувшись. — О чем бы ты не попросила меня.
Когда осужденные Нюрнбергским трибуналом военные преступники взошли на эшафот, перед судом союзников в Дармштадте предстал бывший штандартенфюрер СС Отто Скорцени. Следствие по его делу длилось почти год. Слушания начались осенью сорок шестого года. Трибунал был англоамериканским. Но весь ход процесса не предвещал благополучного исхода. Скорцени предъявили серьезные обвинения, в том числе и участие в геноциде.
«Только если не будет доказано, что он участововал в массовых убийствах, — в эти дни Маренн, как никогда, отчетливо вспомнила слова Черчилля. — Вам известна, Мари, моя позиция по этому вопросу».
И вот обвинение в геноциде предъявлено. Казалось, хуже уже некуда. Надежда таяла не по дням — по часам, минутам. К тому же стало известно, что большевики также изъявляют желание принять участие в процессе. Если они добьются своего — все пойдет прахом. Они доведут дело до виселицы. Маренн была близка к отчаянию. Она не решалась побеспокоить Черчилля еще раз, но он сам сделал первый шаг. Однажды утром, спустя месяц после начала процесса над Скорцени, ей принесли письмо из Бленхейма, в нем содержалась только одна фраза: «Не волнуйтесь, я действую», — и подпись бывшего премьер-министра. Маренн сразу почувствовала, как отлегло от сердца. Она поняла, что надо действовать и ей. Пора напомнить де Траю о его обещании.
По личному приказанию Эйзенхауэра его содержали в изолированном помещении, отдельно от других военнопленных. Он даже мог пользоваться относительной свободой — выходить на улицу, прогуливаться в пределах отведенной ему зоны. Ему привозили сигареты, виски. Американские офицеры разведки заходили поговорить — иногда по заданию, а иногда от любопытства. Охраняли его два джи-ай, преимущественно негры. Хотя они постоянно менялись, но под касками все как-то казались на одно лицо. Впрочем, охрану они могли бы и вовсе снять. Бежать он не собирался. Это не входило в его планы.
Закурив сигарету, Отто Скорцени вышел на крыльцо. День был серый, промозглый. Вдалеке он увидел штабную машину — американский джип. Он подъехал к охраняемой зоне и остановился. Выскочивший солдат распахнул дверцу автомобиля, из него вышел генерал, но не американец. Судя по форме, француз. Затем, подав руку, он помог выйти женщине, одетой в черное. Поля шляпы и вуаль скрывали ее лицо. Однако манеры этой дамы, то, как она придержала платье, выходя из машины, мелькнувшие очертания ног, обутых в замшевые туфли на высоком каблуке — все это вдруг показалось до боли знакомым, все сразу же напомнило ему о Маренн. Сколько раз, оставшись наедине с собой, он вызывал в памяти ее образ — длинные, распущенные волосы, нагое тело, точно выточенное из алебастра, разгоряченное, восхитительное, близкое… За тот год, что он провел в плену, каждый ее взгляд, каждый ее жест, который он помнил и тысячу раз повторял в своих воспоминаниях, превратился для него в миф, в легенду. И он сам толком не мог даже разобрать, что было наяву, а что он сам себе придумал.
