Книга Мечей (сборник) - Мартин Джордж (читать книги TXT) 📗

– Что это должно быть? Вертела?

Я забыл, что он здесь. Терпеливый парень, скажу я вам.

– Мне еще предстоит много часов работы, – сказал я. – Почему бы тебе не уйти? Придешь утром. До тех пор ты ничего интересного не увидишь.

Он зевнул.

– Мне идти некуда, – сказал он. – Я ведь тебе не мешаю?

– Нет, – солгал я.

– Я все еще не понимаю, какое отношение имеют эти куски прутьев к моему мечу.

Какого дьявола. Я могу и отдохнуть. Плохо работать, когда устал. Можно ошибиться. Я бросил лопату угля в огонь, разровнял и сел на выправитель.

– Как ты думаешь, откуда приходит сталь?

Он почесал голову.

– Из Пермии?

Не такой уж невежественный ответ, как может показаться. В Пермии есть жилы природной стали. Размалываешь железную руду, плавишь, и вытекает готовая к использованию сталь. Но она стоит буквально своего веса в золоте, а с начала войны с Пермией получить ее очень трудно. К тому же я считаю такую сталь слишком хрупкой; ее нужно правильно закалить.

– Сталь, – сказал я, – это железо, неоднократно кованное в горячем виде в огне от древесного угля. Никто понятия не имеет, как это происходит, но это происходит. Два сильных человека должны работать целый день, чтобы получить стали на один маленький напильник.

Он пожал плечами:

– Дорого. Ну и что?

– И она получается слишком хрупкой, – сказал я. – Брось ее на пол, и она разобьется, как стекло. Поэтому нужно ее закалить, чтобы она могла гнуться и вновь распрямляться. Такая сталь хороша для зубил и напильников, но не годится для мечей и серпов: для них нужна бо́льшая упругость. Поэтому мы сплетаем ее с железом, мягким и податливым. Железо и сталь восполняют недостатки друг друга, и ты получаешь то, что тебе нужно.

Он посмотрел на меня:

– Сплетаете?

Я кивнул.

– Смотри.

Берешь пять прутьев и укладываешь их в ряд, плотно, чтобы соприкасались: сталь, железо, сталь, железо, сталь. Прочно связываешь их, словно строишь плот. Укладываешь в огонь, краем вниз, не плоско; когда они раскалятся добела и начнут шипеть, как змея, достаешь и начинаешь ковать. Если все сделано верно, получишь снопы белых искр и увидишь, что металл сплавляется: своего рода черную тень под сверкающей белой поверхностью, текучую, как жидкость. Что оно такое, я не знаю и, не питая склонности к мистике, предпочитаю не разглагольствовать об этом попусту.

Потом нагреваешь только что выкованную пластину, которая приобретает желтый цвет, зажимаешь один конец в тисках и изгибаешь ее, а потом куешь, снова делая плоской; нагреваешь, изгибаешь и расплющиваешь. Проделать все это пять раз – не больше. Если ты все делал правильно, получишь прямой плоский брусок в дюйм шириной, в четверть дюйма толщиной, без швов и расслоений; из пяти получается один прочный предмет. Потом нагреваешь его, вытягиваешь, сгибаешь и снова куешь. Теперь понятно, почему я говорю о слиянии? Больше нет ни железа, ни стали, и никакая сила на свете не сможет их разъединить. Но сталь по-прежнему тверда, а железо податливо; поэтому готовый клинок, закрепив в тисках, можно согнуть, если готов рискнуть.

Когда кую, я теряю представление о времени. Останавливаюсь, когда все сделано, но не раньше, и тогда понимаю, насколько устал: промок от пота, страшно хочется пить, угли во многих местах прожгли одежду, и на коже у меня волдыри. Радость не в ковке, а в ее завершении.

Куешь, как правило, в полумгле, чтобы видеть, что происходит в сердце огня и горячего металла. Я посмотрел в ту сторону, где, как я знал, была дверь, но за пределами огненного горна все тонуло в темноте. Хорошо, что у меня нет соседей, иначе они лишились бы сна.

Он спал, несмотря на шум. Я легонько пнул его в ступню, и он сел.

– Я что-нибудь пропустил?

– Да.

– А.

– Но ничего страшного, – сказал я. – Мы еще только начинаем.

Логика подсказывает, что у меня была жизнь и до того, как я отправился в Ультрамар. Должно быть, это верно; я отправился туда девятнадцати лет и вернулся двадцати шести. Мне кажется, я помню большой удобный дом в долине, собак, и соколов, и лошадей; отца и двух старших братьев. Насколько мне известно, они все еще могут там быть. Я сам так туда и не вернулся.

Семь лет в Ультрамаре. Большинство не выдерживает и первого полугодия. Очень немногие, загрубевшие здоровяки – таких трудно убить, – живут три года; к концу этого срока кажется, что ветер и дождь стерли их почти до материнской породы, что на их щеках теперь русла рек и соленые сталактиты; это старые старики, трехгодовалые мальчики, и я не видел ни одного старше двадцати пяти.

Я выдержал эти три года и сразу подписался на три следующих, а потом еще на три, но из них прослужил только год, и меня с позором отправили восвояси. Из Ультрамара не возвращаются домой; туда отправляет судья, если вы убили кого-то и повешение для вас слишком мягкое наказание. Там нужен каждый человек, какого можно залучить, и эти люди стремительно гибнут – так фермер в дурной год тратит запасы корма для скота. Говорят, враги собирают с полей битв наши кости и перемалывают в муку; будто бы поэтому у них так отлично родится пшеница. Обычная кара за непростительное преступление в Ультрамаре – отправка на фронт; нужно иметь смягчающие вину обстоятельства и глубоко раскаиваться, чтобы вместо этого получить петлю. Меня, однако, с позором отправили домой, потому что никто ни мгновения не хотел меня видеть. И, говоря по справедливости, я не могу их за это упрекнуть.

Я мало сплю. В деревне говорят, это потому, что у меня кошмары, но на самом деле мне просто некогда. Стоит начать ковку, и ты уже не останавливаешься. Сковал середину – хочешь заняться краями, потом сковать края с серединой, а потом работа сделана и кто-то пристает к тебе, заставляя начать новую работу. Я сплю, когда очень уж устаю, а это бывает примерно раз в четыре дня.

На случай, если у вас сердце кровью обливается от жалости ко мне; когда работа сделана и мне заплатили, я бросаю монеты в старый бочонок, который привез с войны. Думаю, первоначально в нем держали наконечники стрел. Понятия не имею, сколько там денег. Примерно половина бочонка. Я хорошо зарабатываю.

Я уже говорил, что, работая, теряю представление о времени. И вдобавок забываю обо всем, в том числе о людях. Я начисто забыл о парне, но, когда о нем вспомнил, он по-прежнему был тут, сидел на запасной наковальне, и лицо у него почернело от пыли и сажи. Он завязал тряпкой нос и рот, и мне это понравилось, потому что он перестал говорить.

– Тебе больше нечем заняться? – спросил я.

– Нечем. – Он зевнул и потянулся. – Думаю, я начинаю кое в чем разбираться. Например, что несколько нитей, связанных вместе, прочнее одной. Как государство.

– Ты что-нибудь ел? С тех пор, как стащил мое яблоко?

Он покачал головой:

– Не хочу.

– А деньги на еду у тебя есть?

Он улыбнулся:

– У меня есть целый золотой безант. Могу купить ферму.

– Не здесь.

– Да, тут отличная пахотная земля. Там, откуда я пришел, можно купить целую долину.

Я вздохнул.

– Внутри есть хлеб и сыр, – сказал я. – И кусок грудинки.

Это хоть ненадолго избавило меня от него, я закончил гибку и решил, что нужно отдохнуть. Слишком долго смотрел на раскаленный добела металл и почти ничего не видел, кроме меняющей цвет заготовки.

Он вернулся с ломтем хлеба и всем моим сыром. По-хозяйски сказал:

– Угощайся.

Я не говорю с набитым ртом, это невежливо, поэтому сперва прожевал.

– Так откуда ты?

– Фин-Мохек. Слыхал о таком?

– Это большой город.

– Ну, точнее, десять миль от Фина.

– Когда-то я был знаком с человеком оттуда.

– В Ультрамаре?

Я нахмурился:

– Кто тебе это сказал?

– Кто-то в деревне.

Я кивнул:

– Хорошее место – эта долина Мохек.

– Если ты овца, пожалуй. И мы жили не в долине, а выше, у болот. Там только вереск и скалы.