Ведьма - Зарубина Дарья (книга регистрации TXT) 📗
— Все вы, бабы, любопытней сорок, — огрызнулся молодой маг, вырвал из рук опешившей Каськи рубаху, вынул из щепотки чужой волос, намотал на указательный палец, на котором заметила Катаржина колечко из таких же, как найденный на одежде, рыжеватых волос. И вышел, оставив любовницу ревнивым мыслям.
Не любил Иларий прощаться. Когда, едва одевшись, выбежала хозяюшка во двор, уже не было там ни красавца Вражко, ни его своенравного хозяина. Ускакал Иларий. Всегда так уезжал, словно и не было. Будто и не вернется. Да только возвращался раз за разом к своей Катаржине.
Каська поправила платок, подняла горделиво голову, словно и не неслось ее тоскующее, исцарапанное ревностью сердце вслед за вороным. Но отправилась не в дом. Обошла двор и, опасливо оглянувшись, двинулась к старой конюшне. В былые времена стояли здесь княжеские охотничьи жеребцы. А нынче новую конюшню завел Казимеж, а что со старой делать — не решил. А Юрка все малодушничал, ждал княжьего решения, хоть Каська давно просила снести развалюху.
Покуда суд да дело, приспособили конюшню под ближнюю сельницу. Теперь на свежем сене отлеживался Илажкин друг — сумрачный рослый юноша, по одежде и гербам дальнегатчинец, по говору — свой, бяломястовский. Только порой проглядывало в чудной мелодичности его голоса что-то чужое, северное. И если бы не зазноба Иларий, верно, сочла бы Каська дальнегатчинца красивым. Ладно вылеплен, ладно скроен. Только глаза сердитые, взгляд упрямый, строгий. С этаким взором в храме хорошо народ радужной топью стращать, а не по лесам от разбойничков бегать.
И видно, бегал молодец похуже других, потому как поломали его знатно. Сперва, в утро первого дня, Каська сама ходила за раненым, да к вечеру вернулся от Казимежа Иларий, привез денег и бабку-колдунью. Длинную сухую старуху-ворожею, что нанял на базаре. И Каська, не противясь, уступила той место.
Ведунья, полувековая бобылиха, сперва не глянулась Каське. Хватало ей ведьм и без этой хмурой бабы, а потом разговорились за жизнь да за сердце, и подумалось Катаржине, что умна ворожея и в жизни много видела.
Вот и теперь пошла Каська тайком раненого проведать, а думала, как бы у бабки совета выспросить. Про рыжий волос, что манус не выбросил, а с собой унес. Про странную его задумчивость, про непривычную холодность за напускной веселой удалью.
По дороге остановилась у колодца, вычерпнула ведро ледяной воды. Щедро плеснула на лицо. Не догадался бы дальнегатчинец, что еще не остыли на Каськиных плечах объятья мануса. Взяла ведро с собой для раненого, выплеснув половину, чтоб нести было легче.
Незваный гость лежал в самой глубине, в дальнем стойле на охапке душистого, свежего сена. Будто от света прятался. От сенного духа у Каськи защекотало в носу. Гость повернулся ей навстречу, привстал со своего ложа. Новое облако сенной трухи поднялось в разогретый солнцем воздух, полетело в лицо чернобровой красавице, и Катаржина не удержалась, чихнула, прикрыв лицо рукавом.
— Храни тебя Землица, добрая хозяюшка, — глухо пробормотал гость. — Ты за меня не тревожься, часто не ходи. Я в тягость быть не люблю, как на ноги покрепче встану, так пойду своей дорогой.
— Не гоню, — коротко бросила Катаржина, неласково глядя на незваного постояльца, развалившегося на свежем лучшем сене. Будто не мог Илажка для дружка взять сенцо похуже. Пока лежит, поправляется, все цветки да зелень обобьет, одни палки останутся, даже и корова такое сено не возьмет.
— А ведунья где, Надзейка? — бросила Катаржина, глядя в сторону.
Странный был гость дальнегатчинец. Вроде и чужак, а смотрел открыто, как смотрят одни добрые, и видно было, что много боли ему выпало. И тотчас хотелось ему о своих тревогах рассказать. Выспросить у него, что знает тот про нового, вернувшегося из-за гроба Илария. Чтобы посмотрел молодой книжник своими серыми глубокими глазами, и в два слова развеял тучи, освободил сердце от гнетущей печали.
Однако не из тех была Катаржина, жена Юрека, княжьего тайника. Сама умела тайны хранить. За порог сора не выносила. Вот и не глядела сейчас на гостя, чтоб тот и не подумал разговоров начинать. Да только и дальнегатчинец себе цену знал, видно, не из захудалого рода, и повадка, и стать. Не стал отвечать на вопрос, заданный небрежно, в пустоту. Ждал, пока Катаржина спесь смирит и в глаза посмотрит.
Не выдержала, перевела на гостя темный, блестящий, как вишня, взгляд.
— Надзея где? — повторила, выдерживая внимательный, осуждающий взор постояльца.
— За травами пошла, — отозвался гость. — Да уж должна вернуться. Сядь, обожди…
Каська фыркнула: мол, станет постоялец старой конюшни хозяйке указывать. Но присела на расщепленную деревянную скамеечку, где лежал свернутый плащ гостя да порванный в нескольких местах кафтан. Наряд соскользнул наземь. Катаржина склонилась, подняла кафтан, почувствовала под пальцами тонкую дорогую шерсть, и пуговки-то не медные…
— Что задумалась, хозяюшка? — оборвал ее мысли раненый. — Гадаешь, кого на порог к тебе принесло?
Каська глянула испуганно. Будто мысли ее прочел странный молодой гость. А может, и не книжник он. Говорят, высшие маги в чужой душе как в открытой книге читают.
— А ты не гадай, — заговорил гость тише и сердитей. — Пришел к тебе человек в беде. Можешь помочь — помоги, а роду не спрашивай. Не потрафил я двум князьям, от наемников едва смерть не принял, да только выбрался и теперь хочу с них за все спросить. Вот надеюсь у тебя денек отлежаться, хозяюшка. Не стесню сильно?
— Да лежи, — отмахнулась Катаржина, — кого ты стеснишь в старой конюшне. Только учти, коли за тобой, скажем, от Черного князя придут… — Гость вздрогнул, Каська приметила, но продолжила как ни в чем не бывало: — Так я лгать не стану. Я ведь всего-навсего баба. Куда мне из-за тебя, безымянного, под пытки Черному Владу лезть да мужа под княжеский гнев подводить…
— Вот и славно, хозяюшка, — начал гость, но дверь скрипнула, и вошла тяжело нагруженная свертками ворожея.
Щедр к бабке Иларий, ревниво подумала Катаржина. А мне и платочка шелкового не принес. Зато вот Юрек, постылый, без платочка или ленты золототканой домой не возвращается. И что с того? От лент объятия горячей не становятся.
— Здравствуй, матушка Катаржина, — низко поклонилась ведунья, опуская на выстланный соломой пол свои свертки, отчего сенная пыль вновь поднялась в воздух. — Случилось что?
— Да ничего, Надзейка, — отмахнулась Кася, ощущая, как щекочет в носу, — пришла гостя проведать.
— Славное дело, госпожа моя, — пропела ворожея. — Людская доброта — она исцеляет, силу прибавляет. Сердце от страдания лечит. Так ли, господин мой?
Она оборотилась к лежащему на спине дальнегатчинцу, но тот только запрокинул голову и закрыл глаза.
— Сердце, Надзея, ничем не вылечить, — отозвалась Катаржина. Встал перед глазами веселый синеглазый манус, а потом — узкая белая ладонь да накрученные на палец рыжеватые волоски.
— Сердце, — хмыкнула Надзя, — как и все в нутре человеческом, на силу и травку откликается, и заживает не дольше расшибленного колена…
— Может, твое и заживет, — недобро отозвался дальнегатчинец, подымаясь на локтях, — ежели имеется. Не говори, мать, о чем не знаешь. Не болело у тебя никогда сердце, раз говоришь, что травка и сила его вылечить могут.
— Болело, — вымолвила Надзя, — совсем как у тебя, мой господин. И мстить хотела, да только местью любимого не воротишь, у Безносой не отымешь… А убийца моего дитятка до сих пор по земле ходит. И от каждого его шага сердце у меня болит. Так болит, что жить мочи нет, но нашлась травка, и нашлась сила. Вот и живу.
Гость осекся. Надзя захлопотала над своими свертками. А Каська уставилась на постояльца, пронзенная острой болью сострадания. Видно, потерял сердитый молодчик свою любимую, вот и бросается на людей, как цепной пес.
— Так если нет твоего серденька на свете, одна только месть и остается, — проговорила Каська осторожно в безотчетной надежде помочь, утешить. — У Цветноглазой не спросишь, так у виновных за вину взыскать надобно. Может, и сердце успокоится.
