Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина (бесплатные книги онлайн без регистрации TXT) 📗

И жалею.

И жалость этую прячу — не потерпит ее боярыня. От кого другого, может, и приняла бы, но не от меня… только к чему ей изводить? Люциана Береславовна не скрывает, что выгнать меня решила.

И что выгонит.

Летом.

В экзаменациях.

Иль ненависть такова, что до лета невтерпежь сделалося?

А если не она?

Марьяна Ивановна? Она ласкавая, да только ласка энтая — что мед, дурною пчелой с черноцвета снятый. Малой капли хватит, чтоб повело, закружило, разума лишило. Она в комнату мою заглядывала, и власть над Хозяином имеет, ежель не хватило его силушки заступить… и… и не ведаю.

Зачем ей?

Милослава? Она задуменная сделалася, точно спит находу. Бывало, сказывает про земли те или иные и запнется, уставится на стену взглядом туманным, да глядит-глядит… очнется и дальше сказывает…

Она меня не привечает.

Но и не кривится.

В своих заботах, а в каких — мне того не ведомо.

Отложила я перо.

Нет, ничего разумного про силовые потоки не сочиню. И вправду, может, бросить все? За Кирея замуж пойти… глупство какое, нужна я ему, как цесарке куриное яйцо.

И лезет же в голову… небось, исключительно с нежелания думать над докладою… силы… сил моих больше нетути над бумагою чахнуть, в ухе пером ковыряясь. Розуму с того не прибудет. Еську отыскать, что ль? У него-то язык хорошо подвешенный, скоренько правильные слова сыщет да узором кружевным завяжет.

Я поднялась.

И перо отложила.

На часок. Пока не сыщу… сам же, когда подмогчи просил, говаривал: мол, проси Зослава, чего пожелаешь, все исполню. Хоть полцарства во владение. Полцарства мне ни к чему, а доклад надобен.

И не только доклад.

Я не Архип Полуэктович, но шкурою чую — замыслили царевичи чегой-то. А бабье любопытство — что парша, само не повыведется.

__________________________

Еську я не отыскала.

Нет, надобно сказывать не так: отыскала я, да не Еську. А ведь в коридору глянула и подивилася: темно. После уж скумекала, что с мыслями да докладами, перьями в ушах и иными мучениями засиделася я крепко заполночь. Вот же ж… в прежние-то часы солнышко к земле приклонится, и моя голова подущку ищет. Испортила меня Акадэмия.

Ночами не сплю.

Днями тож не сплю. Потому, видать, лицо и спухшее в зеркале том. Здоровый сон девкам красы прибавляет, а у меня не сны, беспокойствие одно. И подумала ужо, что возвертаться надобно, а Еську завтра ловить, с самого утреца, когда увидела тень. То бишь, сперва тень, по стене ползущую, медленно так, будто бы на ноги ейные вериги повесили, а уж после и человека разглядела.

Идет.

Бредет.

Остановится. Постоит. И вновь идет…

Сам собою бос. И в рубахе одной… в знакомой такой рубахе.

С бусинами.

Евстигней? Только он это… или не он? Лицо прежнее, да взгляд туманный, зачарованный. И главное, что ступает Евстигней то мягонько, обычною своею походочкой, то вдруг хромать начинает на обе ноги сразу.

Остановится.

Вздохнет.

И вновь пойдет, то прямо, то хромо, то боком…

Я посторонилася, а сама следом стала. Видала такое прежде. У Марчухи нашее муж ночами хаживал. Она-то сперва думала, что здекуется он. Встанет посеред ночи и тишком, тишком с хаты да за молоток и давай по дверям стучать. Все косяк битый чинил.

Она днем кричит.

А он не разумеет, чего такого случилося. Едва вовсе не разошлися. Это бабка сказала, что не со зла он, просто ходит во сне.

Лечила.

И вылечила. Ходить он больше не ходил, да болтать стал и без умолку. И такого наговорил, что Марчуха его сковородою-то и оприходовала. Прямо в постели. После-то к бабке полетела, перепужалася, что до смерти… ан нет, выжил.

Кривоват стал.

Глуповат.

И молчалив. Верно, крепко запомнил женину науку.

Бить Евстигнея я не стала. По-первое — нечем, в руке у меня только перо, по-другое — не за что. Да и то, как бить… не разбудить бы. Бабка сказывала, что люди, которые во снах ходют, дюже пужливые. Разбудишь его ненароком, а душенька-то возьмет и из тела с перепугу выскочит.

Аль ум за разум зайдет.

Еще какая напасть приключится.

А оно мне надобно?

Ничуть.

Вот и шла я следом, не на цыпочках, но как Архип Полуэктович учил, ногу ставить полною ступнею, да так, будто бы не по полу деревянному идешь, но по ледочку тонюсенькому, который вот-вот проломится.

Скользить, стало быть.

Уж не ведаю, как мне скользилось, шумно аль бесшумно, но Евстигней и ухом не повел, когда я за спиною пристроилась. Не ведаю, куда он там идеть, но что один — то неспроста.

Где братья его?

Проспали?

Попустили?

Ох, мнится мне, что вновь чегой-то там случилося… иль случится вот-вот.

Евстигней же добрался до лествицы, и не главное, которая вниз спускалась, а до служебной, про которую мне Хозяин сказывал, будто бы не всякому дверь на этую лествицу покажется.

Царевичу вот показалась. Не иначе, как с уважения к царское крови.

И отворилась.

С лествицы пахнуло погребом, но не сырым, замшелым, а таким, в котором и колбасы копченые висят, и капусточка имеется, и репа зиму лежит, и всякая иная полезная снедь. Оно-то, конечно, запах земляной, да не сказать, чтоб негодный.

Евстигней перед лествицею замер.

Покачал головой.

А пальцы в черные бусины вцепились, будто бы он сам себя удержать желал, да не имел сил. Ногу занес… почти оступился.

Я уж присела ловить, но нет, поставил на ступеньку.

Оглянулся.

И по мне мазнул пустым взглядом.

…пыль.

…на ногах пыль и сами ноги разбиты в кровь. Кровь эта спеклась, срослась черной коркой, которую не так просто расковырять. Да и надо ли? Больно.

Надо.

Иначе загноится. Так целитель сказывал, когда Агна на серп наступила. У Агны ноги некрасивые, сбитые и темные, с ногтями, которые вросли в пальцы, с пальцами этими вывернутыми, с мозолями и натоптышами.

Смотреть было неприятно.

Но уйти он не смел.

…заругали бы.

Кто?

Он не знал. Воспоминание это, случайное, выпавшее из памяти. Только такие и были. Мелочи, от которых оставалось странное послевкусие, будто что-то важное было совсем рядом. А он упустил.

Как рыбину в прошлый раз.

Ему почти повезло.

Забрался в ручей с ногами. Ледяная вода опалила, разъела раны и он едва не закричал от боли, но вовремя спохватился: надо молчать. Что бы ни случилось, надо молчать.

Иначе найдут.

Зарубят.

У Агны ноги были черные, и грязь отходила вместе с кожей. Она скулила, а целитель рассказывал про заражение, которым чревата небрежность.

Агна не послушала.

Содрала повязку с мазью и сунула раненую ногу в коровью лепешку. Верное средство.

Только не помогло.

Зараза проникла в дыру, и та загноилась. Агна же, вот дура, прятала ногу, пока не стало поздно. И его взяли смотреть, как она умирает. Он не хотел, но мама…

…воспоминание о маме вызвало приступ головной боли и он упал в пыль. Почему? Ни имени… ее, своего… только голос… взгляд… холодный, пугающий… и приказ:

— Забудь.

Евстигней отвернулся.

И я отступила.

Дар мой… не проклятый, но непрошенный. Что делать ныне с этой подсмотренной памятью? Ясно, что — молчать. Самое оно разумное.

А еще идти следом, пока дверь не закрылася.

Служебный ход — он не для людей придуман, а потому он как бы есть, но его и нету. Вьется он тропою заговоренной промеж каменных стен. И хитра тропа. Куда надобно, туда и выведет: хоть на кухню, хоть в подвалы, хоть на крышу самую.

Куда Евстигней идет?

Знает ли сам?

Я спешила следом, а то ж станется тропке нас развести. Где потом царевича искать-то? Иду, ужо и не пытаюся ступать бесшумно, да и Евстигней не слышит.

Идет и бормочет чегой-то…

Прислушалась.

— …ко мне нонче друг Ванюша приходил…

И пристукивает пяткою босою да по камню.

— …три кармана друг Ванюша приносил… барыня ты моя… сударыня ты моя…