Легенды II (антология) - Хэйдон Элизабет (библиотека книг TXT) 📗
В Карфаген-Сити он дал торговцу, продававшему плюшки, двадцать пять центов, а тот зажилил сдачу. Вместо того чтобы орать на него — разве мыслимо, чтобы цветной подросток орал на белого человека? — Артур просто подумал о монетке, которую все утро держал в кулаке: какая она была теплая и как хорошо было ее ощущать. Он точно проник в ее металлическую сущность, как проникал в музыку языка. И, продолжая думать о ней, представил себе, что она становится все теплее…
Он продолжал представлять себе это, а торговец вдруг завопил и начал хлопать себя по карману, куда положил четвертак.
Монета жгла его!
Продавец попытался выудить монетку, но она обожгла ему пальцы. Тогда он скинул пиджаки при всем честном народе спустил штаны вместе с подтяжками. Монета, выкатившись из кармана, зашипела, деревянный тротуар задымился.
Торговца занимало только одно — ожог у него на ляжке. Артур представил, что монетка остыла, поднял ее и сказал:
— Мне еще сдача причитается.
— Убирайся вон, черный дьявол! Проклятый колдун. Проклинать деньги, которые даешь человеку — все равно что воровать.
— Смешно такое слышать от человека, который берет с тебя четвертак за пятицентовую булочку.
В разговор вмешались прохожие.
— Четвертак у парня хотел зажать, да?
— На то закон есть, хоть парень и черный.
— Воруешь у тех, кто ответить не может.
— Подтяни штаны-то, болван!
В итоге Артур получил сдачу с четвертака и хотел вернуть жулику его пять центов, но тот его и близко не подпустил.
«Ну что ж, я пытался, — подумал Артур Стюарт. — Я не вор. Я творец, вот я кто».
Не такой, как Элвин, конечно, но монету он, черт побери, раскалил, да так, что она чуть карман тому малому не прожгла.
«Если я это могу, то и всему остальному смогу научиться», — думал Артур — это и вселяло в него такую самоуверенность. Каждый день он практиковался на любых металлических предметах, которые ему попадались. Плавить железо, конечно, ни к чему — рабы ему спасибо не скажут, если он, снимая с них цепи, сожжет им запястья и лодыжки.
Он хотел просто размягчить металл, не раскаляя его. Это куда труднее, чем просто нагреть. Он то и дело ловил себя на том, что опять напрягается, пытаясь навязать металлу мягкость. Но стоило ему расслабиться и ощутить металл в голове, как песню, он постепенно опять начинал понимать, как это нужно делать. Он размягчил пряжку собственного ремня так, что мог гнуть ее, как ему хотелось. В конце концов он снова придал ей форму пряжки, чтобы штаны не свалились.
Но пряжка была медная, а медь от природы мягче железа. И даже с ней Артур добился успеха совсем не скоро. А вот Элвин однажды у него на глазах размягчил ствол ружья в тот самый миг, когда владелец этого ружья в него выстрелил.
Артур пока делает это медленно, а рабов между тем двадцать пять человек, и у каждого по два железных браслета — на ноге и на руке, — и надо, чтобы все они дождались, пока последний из них не станет свободным. Если кто-то побежит раньше времени, схватят всех.
Он, конечно, мог попросить о помощи Элвина, но тот уже дал ему свой ответ. Пусть остаются рабами, вот как решил Элвин. Но Артур этого не допустит. Судьба этих людей в его руках. Он теперь по-своему тоже творец, и ему решать, когда ждать, а когда действовать. Он не умеет исцелять болезни, как Элвин, и подчинять себе животных, и превращать воду в стекло. Но железо он, черт возьми, размягчать умеет и непременно освободит этих людей.
Завтра ночью.
На следующее утро они из Гайо вошли в Миззипи, и Элвин впервые за многие годы увидел над рекой туман Тенскватавы.
В него входишь, как в стену. На ясном небе ни облачка, и когда смотришь вперед — ничего особенного. Так, легкая дымка. И вдруг ты уже видишь не дальше чем на сто ярдов перед собой — в том случае, если движешься вверх или вниз по реке. Если вздумаешь переправиться на правый берег, тебе покажется, что ты ослеп — ты не увидишь даже носа собственной лодки.
Это ограда, поставленная Тенскватавой для зашиты краснокожих, ушедших на запад после того, как Такумсе проиграл свою войну. Все краснокожие, не желавшие жить по закону белого человека, все, кто покончил с войной, переправились на запад, и Тенскватава закрыл за ними дверь.
О западных землях Элвин слышал от трапперов, которые бывали там раньше. Они говорили, что горы там скалистые и такие высокие, что снег на вершинах не тает даже в июне. Там есть места, где горячая вода сама собой бьет из земли на пятьдесят футов вверх, а то и выше. Там пасутся стада бизонов — они могут идти мимо тебя целые сутки, и назавтра их будет не меньше, чем вчера. Там есть прерии, пустыни и сосновые леса, а высоко в горах, как алмазы, таятся озера — если заберешься туда, к вечным снегам, тебе нечем будет дышать.
И все это теперь — земля краснокожих, куда белых никогда больше не допустят. Для того над рекой и стоит туман.
Да только для Элвина это не преграда. Если бы он захотел, то мог бы рассеять туман и перебраться на тот берег. И никто бы его не тронул. Так повелел Тенскватава, и нет среди краснокожих ни одного, кто нарушил бы волю пророка.
Он даже подумывал высадиться на берег, подождать, когда пароход уйдет, а потом достать каноэ и найти на том берегу своего старого друга и учителя. Славно было бы потолковать с ним о том, что творится в мире. Обсудить слухи о грядущей войне между Соединенными Штатами и Королевскими Колониями — а может быть, между свободными штатами и рабовладельческими. Обсудить возможность войны с Испанией ради захвата устья Миззипи и возможность войны Королевских Колоний с Англией.
Теперь возник новый слух — о войне с Мексикой. Что сказал бы на это Тенскватава? У него, наверное, много своих забот — возможно, как раз теперь он старается объединить всех краснокожих, чтобы повести их на юг и защитить свои земли против народа, который вырывает пленным сердца на вершинах усеченных пирамид в угоду своему богу.
Элвин думал об этом, стоя у поручней правого борта — штирборта, хотя непонятно, зачем речникам такие мудреные слова вместо простых «право» и «лево». Он стоял там, смотрел в туман и видел не больше, чем любой другой человек, как вдруг его внутренний глаз засек на реке два сердечных огня.
Они крутились на самой середине реки, не различая, где вверх, а где низ, и им было страшно. Элвин понял это в одно мгновение. Двое на плоту, а плот без дифферента, с носовым креном. Неопытные, стало быть, и плот у них самодельный. Руль сломался, и они теперь не знают, как направлять плот вниз по реке. Они брошены на волю течения и не видят, что происходит в пяти футах от них.
«Королева Язу», конечно, производит достаточно шума, но туман обладает свойством глушить звуки. И даже если эти двое услышат пароход, разве они поймут, что это? Перепуганные люди могут подумать, что по реке плывет какое-то чудовище.
Как же Элвину быть со всем этим? Как заявить, что он видел то, чего никто другой не видит? Течение здесь слишком сильное для него — он не сможет его преодолеть, чтобы подвести плот поближе.
Придется немного приврать. Элвин повернулся и крикнул:
— Слышите? Видите их? Плот потерял управление! Там люди, их крутит на одном месте, и они взывают о помощи!
Капитан и рулевой вместе перегнулись с мостика, и рулевой заявил:
— Я ничего не вижу!
— Я их видел секунду назад, — пояснил Элвин. — Недалеко отсюда.
Капитан Ховард понимал, куда ветер дует, и его это не устраивало.
— Я не поведу «Королеву Язу» еще глубже в этот туман! Нет, сэр! Прибьются к берегу чуть пониже — это их дело, не наше.
— Речной закон! — возразил ему Элвин. — Люди терпят бедствие!
Рулевой молчал. Закон действительно обязывал оказывать помощь в таких случаях.
— Я не вижу никого, кто терпел бы бедствие, — упорствовал капитан.
— Поворачивать пароход нет нужды. Дайте мне шлюпку, и я привезу их.
Это капитана тоже не устраивало, но рулевой был человек порядочный, и скоро Элвин уже сидел в спущенной на воду шлюпке.
