Дело о пропавшем боге - Латынина Юлия Леонидовна (книги серия книги читать бесплатно полностью txt) 📗
Нан не стал уточнять, что духи, по мнению Кирена, помогали инспектору с тем, чтоб отомстить не верившему в чародейство отцу. И рассказывать, как именно мальчик называл отца.
Наместник хрипло рассмеялся:
– Могу посоветовать вам то же самое.
– Пытки надежней ворожбы, – спокойно сказал Нан. Он знал, как добраться до князя. Но ему не хотелось давать лишнего повода для сверхъестественных сплетен, и любопытно было посмотреть, много ли стоит вызывающий тон наместника.
– Вы с ума сошли! О чем вы будете творить с Маанари?
– Попрошу его отвести войска, – улыбнулся Нан.
Наместник рассмеялся.
– Он сначала убьет вас, потом разгромит – все равно – войска Харайна, а потом убьет меня, потому что ему будет выгодно считать меня предателем.
– Я отправлюсь поговорить с Маанари, – сказал Нан. – Если я вернусь, я освобожу вашего сына. Так как мне найти Маанари?
– Лес Парчовых Вязов, часовня Лита, – пробормотал Вашхог. – Там ждут человека, который приедет на пегой кобыле, подаренной самим Маанари. Вы скажете этим людям, что вы от меня, и они проведут вас живым к князю. Только что вы ему скажете, чтоб он выпустил вас живым?
Пегая кобыла князя Маанари была превосходна, как все лошади горцев: высокие, тонконогие. Нан пересел на нее у переправы, распрощавшись со своими людьми и отдав им запаренного коня.
Луна Ингаль зашла, луна Галь еще висела на небе. Тростники по обеим сторонам двора топорщились еще гуще. Самого лодочника нигде не было видно. Нан заглянул под навес – так и есть, бочонков с соленой рыбкой уполовинилось.
Стражник, неловко орудуя шестом, оттолкнулся от южного берега, и Нан остался один на тихой Изумрудной дороге, по которой раньше ночью не ходили из-за разбойников, а теперь – из-за горцев.
Инспектор из столицы скакал мимо сизого леса, зябнущего еще от ночных холодов, мимо аккуратных непросохших полей, деревушек, согнанных к превосходному государственному тракту. Верный своей репутации колдуна, он тихонько разговаривал с талисманом, болтавшимся на шее.
Талисман вел разговор, не состоявшийся три часа тому назад. Пользуясь тем, что Келли читает ночные службы, инспектор подскакал на храпящем коне к монастырской ограде, о чем-то угрожающе пошептался с Роджерсом. Тот вынес ему из монастырского подземелья маленький тупорылый лазер, еще кой-какую чепуховину, и даже примиренно кивнул на прощание.
– Вы и вправду думаете, что Ир у горцев? – спрашивал талисман.
– Я не думаю, что горцы нуждаются в чуде, чтоб покорить Харайн. Я боюсь, что это Харайн нуждается в чуде, чтоб не быть завоеванным.
Талисман фыркнул.
– Так вот зачем вы отправились к ветхам в одиночку? Хотите организовывать чудо без просвещенных свидетелей?
– Да. Маленькое чудо местного значения. Если, – с некоторым ужасом в голосе прибавил инспектор, – убить императора Веи – это все равно, что проделать дырку в сите. А если убить князя Маанари, – это все равно, что проделать дырку в пузыре…
Поля, деревенька, опять поля, заброшенная кумирня под громадным вязом, украшенным ленточками…
Город ночью булькал, как казан с вздувающейся кашей, переполнялся теми, кто не знает, где найти ночлег, и теми, кто не знает, как повеселей провести ночь, шкворчал мясом жареным и мясом потным, пах благовониями и отбросами. Деревни ночью спали, а бодрствовали лишь в праздники, когда вершились обычаи предков, заказавших весной и осенью обновлять мир.
Руки крестьян работали днем и ночью, а разум их отдыхал круглосуточно.
«Разум мирских людей бывает трех разрядов. Есть разум императора, чтоб порождать все сущее. Есть разум чиновника, чтобы отдавать приказы. И есть разум крестьянина, чтоб исполнять приказанное», – вспомнил Нан слова написанного десять веков назад «Трактата о земледельческом искусстве».
Воля императора наполняет водами реки и каналы, а чиновники указывают, где строить дамбы и водяные колеса. Волей императора злаки растут из земли, а чиновники размечают поля и указывают, что на них сеять. А крестьяне имеют разума лишь на столько, чтоб исполнять предписанное. Они сеют, и жнут, и пашут, а про себя улыбаются самонадеянности государства. Кто не знает, что не одной лишь волей императора растут злаки из земли, что есть и другие боги: свой у каждом дерева, свой у каждого места.
Это только в городах оскопленная земля не имеет больше животворной силы и делится на кварталы и дома; редко в этих домах заведется привидение, а как заведется – так горожане сразу зовут монаха его выгонять. Это в городах живут упыри, а в селах живут предки, неотчуждаемая, как дом и сад, собственность. Редкого духа гонят, ибо редкого духа нельзя приспособить в домашнем хозяйстве.
И с чиновником то же: как самого злого духа, чиновника лучше задобрить, чем прогнать.
Да и разве много этим двоим надо?
Предку в поле нужен первый сноп с урожая, в лесу – передняя левая лапка с первого пойманном зверька, в доме – первая ложка из котла. Предки воздают сторицей, вращая гигантские водяные колеса под землей, пропихивая каждое семя ростком, разукрашивая крылья бабочек по весне и неустанно подавая в небесную управу ходатайства за живущих.
Чиновники берут больше, делают меньше. Но когда небесная управа привередничает, и они пригождаются: чрево государственных амбаров распахивается и изрыгает забранное. Правда, земля дает больше, чем посеяно, а амбары – меньше, чем ссыпано: но ведь никто в деревне и не сравнивает силу земли с силой государства.
Но человек – жаден и нехорош. Расчистив делянку в лесу, он не делится ею с общиной, а несет чиновнику взятку, чтоб тот не замечал расчистку. А тот, кто лепит посуду лучше других, уже воображает, что этого достаточно, чтоб не ходить в поле, и тоже дает взятку, чтоб его прописали больным или стариком. И тот, у кого лишняя посуда, норовит уйти от общины и чиновника в город; а тот, у кого лишняя расчистка, норовит в городе же обменять лишнее зерно на хорошую посуду.
Развращается народ, развращается и чиновник: и делит излишки не между всеми, а между собой и владельцем излишков. А разохотившись, он и с бедняка не прочь содрать за инвентарь, за семенную ссуду, за то, чтоб вовремя пустить воду на поля: а это уже все равно как если бы предки требовали деньги за то, чтоб прорасти колосьями.
Тогда один крестьянин берет себе в приемные сыновья богача и уходит в город; но хорошо помнит, что богач задолжал ему землю, а государство – еду; а другой остается в деревне батраком, и хорошо знает, что старая земля украдена у него, а новые расчистки – у всей общины.
Тогда-то третий крестьянин начинает идти в гору, и растет на земле чудо новое: ни живой, ни мертвый; ни священник, ни чиновник, ни крестьянин, – одно слово – богатый.
Как дух умеет прибавлять к нажитому ниоткуда, и как чиновник, умеет обирать. Но те двое – свои, а этот – чужой. Как землю свою он выгораживает от общинной, так и сам он – отрезанный ломоть; и как мула не признают родители, так не признают богача ни чиновник, ни крестьянин.
И когда чиновники не отдают приказания, а берут взятки, – тогда крестьяне начинают слушаться не чиновников, а бродяг и нищих монахов.
Тогда деревни ночью не спят, а подражают городу и веселятся. Раскладывают костры из докладов и ведомостей, жгут, как соломенные чучела, деревенские управы; и несет из деревни жареным мясом, а в каналах купают чиновников и богачей; приходит время, когда покойников не хоронят, а живых вешают на крюках, как откормленных боровов; тогда наступает праздник-самоделка; подражая дням Ира, меняются местами угнетатели и угнетенные, и вместо плодов на деревьях висят человечьи головы; подражая празднику Сева, людей зарывают, как зерна, в землю и думают, что от этого возрастет урожай…
А когда праздник-самоделка кончается, мир расцветает, по молодевший и обновленный. Чиновники появляются вновь, а богачи пропадают. Ведь чиновники – живая плоть государства, а богачи происходят от омертвления живой плоти. И в государстве юном и обновленном мертвой ткани нет… Нан ехал мимо ночных деревень, заснувших перед встречей с Иром: какова-то она будет в этом году?
