Некроманты (сборник) - Перумов Ник (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
Кольвер.
«Бойрон… Бойрон, а Бойрон…»
«Чего тебе?»
«А этот, который путешественник… Он какой?»
«Ты ж сама видела. Еще сказала, что на отца похож твоего».
«Ну да. Только я ж его мельком вижу, когда он по городу проносится, сапогами своими с гвоздями стальными в подметках по мостовой топочет. Раз – и уже не видать его. Близнецы Ерике, Хоген и Найла, что из базилики у рыночной площади, передавали, что он стеколки с картинками покупает, да трав местных пучки, да куколок все смотрит – из тех, что сиротки в приютах делать обучены. Я таких делала, помню. А еще говорят, он в ратуше был – но Громмер, что со своей кодлой ратушу держит, ничего не рассказывает про то, что внутри происходит. Государственные дела, говорит, и все. Не нашего, дескать, ума дело. Пфф!»
«Ну, то, что не нашего, в этом он прав. Магистрату виднее. Дался тебе этот чужеземец! Влюбилась, что ли?»
«Вот дурень! Влюбилась… Кто он, а кто мы… Он же чужой, не поймет ведь ничего, даже если объяснят ему, а поймет – не поверит. Там, откуда папа меня привез давным-давно, по-другому люди живут и думают тоже по-другому. Раньше, до Оранжевого огня, говорят, все одинаково думали. А потом долго порознь жили и думать одинаково разучились – до тех пор, пока Государь, который не нынешний Государь, а прапрадед нынешнему, заново всех воедино не свел. Но того понимания, что до Огня было, уж нет, да и, братья говорили, не будет».
«Смотрю, ты сильно умная стала».
«Нет. Просто помню, почитай, все, что в жизни видела и слышала. Я с детства самого все помню – только говорить не могла, так и не рассказала папе с мамой, что все понимаю и их очень люблю. Бедные, бедные… Так и не узнали, как я их любила!»
«Ду-ура… Они же тебя сюда оранжевым отдали! А ты их жалеешь!»
«Они ж не знали, что со мной будет. Думали, так лучше. И ведь правы были, хоть и не знали!»
«Да разве же это – лучше?!»
«А как же? Я теперь умнее стала, и польза от меня есть. Теперь они уже не плакали бы из-за меня и меж собой не ругались. Я ж и это помню».
«Нет их больше. Забудь».
«Не могу. А тут еще этот приехал, красивый, на папу похожий…»
«Красивый? Да у него лицо словно псорог изжевал!»
«Папа был солдат. У него тоже такое лицо было. Красивый…»
«Вот глупая!»
«Расскажи скорее, что сегодня твой постоялец делал? А, Бойрон? Ну, расскажи!»
«Отстань, чего привязалась? Делать нечего больше, о чужаках с рваной рожей рассказывать… Скорее бы уж он убрался туда, откуда приехал, или подальше даж…»
«Ты чего, Бойрон? Злишься, что ли? На кого? На меня? На меня-то за что? Или на него? Так, а он-то тебе что сделал?»
«Сделал, сделал… Поранить меня хотел, да я на него зыркнул так, что он в лице переменился. Громко у меня получилось, должно быть. Даже такой простолюд услыхал».
«Он же не со зла, он не здешний же. Ему откуда ведать про такое, что нельзя так, как там, в столичных землях да центральных провинциях? У них там Огонь выжег все до камня. Все чудеса, все волшебство, всю душу тамошней земли – напрочь. Потом море снова всего принесло, да оставило, когда уходило. И теперь там земля плодородна – а вроде и бесплодна, потому что только хлеб да репулину и родит. Тут-то совсем другое дело. Но не спросишь об этом – сам не расскажет никто. А спросишь – ухмыльнутся да промолчат».
«Да ты-то откуда знаешь все это? Тоже скажешь – родители рассказали?»
«Конечно, родители. Любили меня и говорили со мной. Они думали, я не пойму, и правы были. Только я запомнила. А потом, когда смогла понять, поняла. Мама, бедная моя мама! Сильно убивалась, когда отец меня увозил. Пережила ли, родила ли нормального ребеночка? Ах, не узнать теперь…»
«Она тебя на смерть отдала, дуреха ты. Отреклась. А ты ее жалеешь!»
«Конечно, жалею. Это же мама! Как непонятно? А ты злой такой, потому что родителей своих не помнишь, Бойрон. Бедный ты, бедный… Никто тебя не любил, когда ты маленьким был, никто не полюбил таким, каким ты остался. Тоже – маленьким…»
«Себя пожалей. Умная нашлась…»
«А ты не плачь, Бойрон. Я же чувствую, что плачешь. Не плачь. Лучше расскажи про того, приезжего».
«Отстань уже».
«Не отстану. Сам знаешь».
«Знаю…»
1750 год от О.о., синьмер, лэ
Милая Дженни!
Надеюсь, ты еще не прочитала новостных телеграмм из Хильмстерра. Даже если прочитала – не волнуйся, землетрясенье было вовсе не таким страшным, твой Коль жив, здоров и цел.
Даже хрупкие подарки для тебя – и те не разбились.
Не буду подробно писать – лучше сам все тебе расскажу!
Завтра уже сяду на дирижабль.
Обнимаю крепко-крепко и нежно целую.
Твой Коль.
1750 год от О.о., синьмер, лэ
Фай.
Я чуть было не сел в лужу. Если бы не вчерашнее землетрясение, я бы сохранил свое направление мыслей и приехал к Государю с доносом на извергов. Которые якобы убивают детей-инвалидов.
Идиот. Конечно, Государь о них давно знает. Конечно, все не так просто.
Фай, ты слышал когда-нибудь, как дома разговаривают?
А видел, как они, выпростав из земли паучьи ноги-сваи, бегут прочь от гор, спасая жителей от землетрясения? Перепрыгивая трещины и провалы?
Можешь представить?
Я тоже не мог до вчерашнего вечера.
Оранжевые братья уносят детей не на смерть, Фай. Они дают им новую жизнь. Дети не умирают, а переходят в новое бытие – их на протяжении трех лун бережно растят в ребра для нового дома, а потом одевают в стены. Серый цвет жилых кварталов – это цвет живых костей. Дома болтают меж собой, дружат со своими жителями и радуются каждому землетрясению, как дети…
Стоп. Они же и есть дети.
Фай, я что-то заговариваюсь.
Давай по возвращении выберемся в трактир, возьмем по кружке пива… и еще по одной… и я расскажу тебе все. В лицах.
Кольвер.
Путешественник отложил письма в сторону, нервно потер щеки сухими непослушными пальцами и застыл, сгорбившись, глядя в одну точку. Он все никак не мог прийти в себя после пережитого.
Подземные толчки разбудили его ранним утром. Кольвер попытался встать с кровати, но упал, будто подрубленый – земная шкура дернулась, пытаясь стряхнуть с себя людишек, словно назойливых насекомых. Посыпались книги с полок, с ворчащим скрипом завалился одежный шкаф, из пола с жестяным стоном тянулись шляпки гвоздей. Только теперь Коль понял, что кровать прибита к доскам не случайно.
У него сжалось сердце от темного, нестерпимого ужаса, в голове протяжно и басовито ныло, с улиц слышались крики. И громкий скрип, будто гигантскую телегу разбирали на доски посреди городской площади. Именно тогда Кольвер по-настоящему почувствовал, что дом вглядывается в него. Что стены «дышат», то сжимаясь, то разжимаясь. Что в полу образовалась выемка, чтобы упавший никуда не выкатился, когда…
Дом захрипел и одну за другой вытащил из земли сваи. Снаружи он теперь походил на неуклюжего, угловатого деревянного паука, изнутри же Кольверу казалось, будто он оказался в корабельной каюте во время шторма. Упав со стола, жалобно заплакала музыкальная шкатулка. И будто пытаясь укачать ее, дом сделал шаг, другой и понесся прочь от эпицентра землетрясения, прочь от трещин в земле и глыб, катящихся с горных склонов. Побежал в череде таких же, как он, строений – выращенных из детей, ранее неуклюжих, теперь – быстрых и ловких. Они неслись вперед, спасая горожан, их утварь, здоровье и достоинство. И за один такой момент, когда в окнах свистит ветер, а внутри тебя самое ценное, что существует в мире, жизнь человеческая, они без раздумья готовы были отдать все. Особенно вспоминания о неуклюжем бесполезном детстве.
Когда дом остановился и надежно утопил сваи в грунт, Кольвер поднялся на ноги и долго стоял, прижавшись лицом к неровной деревянной свае.
