Проклятие - "BNL" (читаемые книги читать TXT) 📗
Кем он был тогда? Один в пустом доме, в городе, ставшем вдруг враждебным и темным, в незнакомом чужом мире. Как и сейчас. Время немногое изменило.
Только вот сейчас еще хуже. Тогда он думал, что Ле не вернется. Теперь же он знал, что Ле не вернется, никогда-никогда. Может быть, со стороны и не видно, но на деле разница гигантская.
Королям ничего не разрешается проносить из старой жизни в новую. Ему пришлось расстаться с плащом песчаного цвета, из которого так и не вышло вырасти, как, в общем, и со всей остальной одеждой. И только скрипку всеми правдами и неправдами удалось оставить себе. Последняя неразорванная ниточка, напоминающая ему, что все, что было, действительно было.
Все эти странствия по Иларии, песни в тавернах, лошади, драки, то, что другие называют приключениями, а они называли жизнью. Что все это не было сном, потому что будь это сном, он давно уже проснулся бы. Просыпаешься всегда в самый страшный момент.
Иногда, в минуты вроде этой, когда кажется, что тяжелые каменные стены графского дворца, который он успел уже забыть, вовсе не имеют дверей и того и гляди сомкнутся, чтобы раздавить, уничтожить, в такие минуты, когда над морем Арлен так ослепительно горит безразличный безбожный закат…
Впрочем, даже такие минуты ничего не меняют.
Без него… без того, кто больше не придет, Фемто не смог бы продолжать петь и гулять, где хочется. Потому что без него все потеряло смысл.
Без него даже голос скрипки не мог лететь вверх, к небесам, потому что не смел быть выше крыши дома Богини.
Фемто ненавидел Храм.
От всей души ненавидел то, как он возвышается абсолютно над всем, что только ни есть в мире, подавляя и смиряя, ненавидел, как Богиня ежесекундно тыкает смертных носом в то, что они смертны, а она делает с ними все, что пожелает, и сопротивляться они не в силах.
Ни один из ныне живущих не в силах.
Иногда в его голову закрадывалась безумная мысль: что, если взбунтоваться, подговорить с десяток таких же сумасшедших и взорвать, сжечь, разрушить, не оставить и камня на камне от этой горы белого, как снег, мрамора? Богиня ничего не сможет с ним сделать, у него иммунитет против ее кары. А люди, которые наверняка придут в бешенство, превращаясь в смертоносную толпу, глухую ко всему, кроме своего праведного гнева… Люди пусть делают с ним что хотят. В конце концов, вилы и факелы – далеко не самая страшная перспектива на будущее.
Равно как и ад, в который он точно попадет, когда умрет. Ведь он убил того, кого любил больше всех. Пусть косвенно и без умысла – это дела не меняет.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы проснуться.
Чтобы снова видеть свои руки в черных узорах, и заглянуть в потемневшие серые глаза, такие встревоженные и упрямые. Не сопротивляться нестерпимому порыву обнять, прижаться, увлечь вместе с собой в места, где нет ни боли, ни страхов, ни вопросов, ни-че-го.
Как кто-то когда-то сказал, насчет «жили долго и счастливо» никто ничего не обещал, а вот «умерли в один день» устроить гораздо проще.
Небо, он все бы отдал сейчас, чтобы просто исчезнуть. Без рая, без ада, без следа и памяти.
Если бы проклятие Богини могло случиться с человеком дважды, он пошел бы сейчас, нашел проклятого и сердечно пожал ему руку.
Как все-таки жаль, что нельзя вернуться в Драконьи горы, в их дом с широким крыльцом, где вечно горит камин. Там и только там они, оба выросшие в тени Храма, не зависели от Богини, не ощущали гнета ее абсолютной власти. Там и только там они были выше ее.
Интересно, вот именно сейчас смотрит ли она на него сверху? Ловит ли последний отзвук умершей, угасшей мелодии?
Рядом с Ле все казалось… таким простым. Наверное, потому, что Фемто всегда чувствовал, сам того не осознавая, что по сравнению с мыслями, обитающими в голове его друга, его собственные заботы преходящи и жалки.
И Ле всегда знал, что сказать, когда действительно надо было что-то сказать. И Фемто знал, что от любой напасти он его защитит.
Его всегда кто-нибудь защищал. Он был – хотя с некоторых пор лишь казался – младше их, младше многих, а значит, ничего другого им не оставалось, и ему тоже. Но Ле был способен защитить его от всего. Любое зло этого мира было ему нипочем.
И, что уж греха таить, двадцать лет – не лучший возраст, чтобы совершить первое знакомство со злом этого мира.
Но защищать его больше некому.
Некому больше вставать раньше солнца, чтобы до пробуждения других перемолвиться с ним парой словечек. Некому больше слушать и любить, как он играет. Другие могут хвалить его манеру, но это все совсем не то.
Скорее всего, он сойдет с ума.
Он точно сойдет с ума, если не найдет однозначного ответа на вопрос «а стоило ли оно того?».
Стоил ли вечный, действительно вечный покой страха, отчаяния и ночных кошмаров? Стоила ли его, Фемто, жизнь жизни человека, который был рад, действительно рад отдать ее на откуп ради него? Стоят ли пять быстрых, сумбурных, счастливых лет вечности вины и горя, ждущей его впереди?
Не слишком ли велика плата? Или, может, слишком мала?
Ведь, в конце концов, что ни говори, эта жизнь-сон, она была, была…
… прекрасна.
Вот только шрамы, этот на руке и другие, невидимые, на спине, реальны. Они останутся если не навсегда, то точно до тех пор, пока будет существовать его тело, пока будет существовать его память.
Это как будто видишь дурной сон и, проснувшись, обнаруживаешь, что зубастая тварь из кошмара и правда съела половину тебя.
У Ле было больше шрамов. И каждым, без преувеличения каждым из них он был обязан именно ему, своему названному младшему брату, никогда не бывшему способным как-либо отплатить за все хорошее, что было, и за все плохое, чего не было только благодаря Ле.
Закат прогорал, менял цвета подобно остывающему железу: сначала желтый, потом оранжевый, потом красный…
У Фемто не было сил снова поднять скрипку. Лживая, чужая мелодия, которую сегодня напевали струны, выгребала из него последние остывающие угольки того, что раньше было его радостью, злостью, смехом. Жизнью. Не оставляла ничего и уж точно ничего нового не давала.
Сила музыки – это сила того, кто ее играет. Но верно и обратное. Играющий силен настолько, насколько сильна его музыка.
Интересно, кто обессилел первым – скрипка или он сам?
Совсем скоро небо над далеким холодным морем остынет до черноты, и будет ночь.
Когда Генриетта услышала скрипку, ей захотелось взвыть от безысходной, неизбывной боли, которой были напоены звуки. Невозможно уметь так играть. Даже чувствовать так уметь невозможно, с таким не живут.
И все-таки она не решалась зайти, пока скрипка не смолкла.
Потому что тишина была еще хуже, хуже во сто крат. Как будто тот, кто играл, перестал видеть смысл даже в музыке.
Почему-то никто никогда не пробовал взглянуть на сказки здраво. Никто даже не думает пожалеть волка из той сказки про девочку в зеленых сапогах, или во что она там была одета, которой вздумалось пойти к бабушке из Суэльды в Энмор прямо через Синий лес.
И все, абсолютно все поголовно отчего-то считают, что любая девочка была бы счастлива стать принцессой, а каждый музыкант спит и видит, как бы оказаться наследником престола.
Людям ну никак не удается сообразить, что не так-то весело в придачу к хрустальной туфельке, по чистой случайности подошедшей именно твоей ноге, получить ворох интриг, политики, жестких платьев, которые абсолютно невозможно носить, а иногда еще и самовлюбленного принца в довесок.
Но это все ерунда. Если ты дочь башмачника, такая перспектива действительно считается радужной.
Совсем другое дело с бродячими бардами. Для этих королевство стоит гораздо дороже. Они платят свободой, любимой гитарой, ночевками под бдительным оком луны, восхищением мечтательных девиц и уважением полупьяных слушателей. Иными словами, отдают на откуп душу.
Столица – всего лишь клетка. Очень красивая, блестящая клетка, зато прутья вбиты близко-близко друг от друга.
