Книга суда (СИ) - Лесина Екатерина (библиотека книг .txt) 📗
Молчу. Страшно рисковать, а если снова самообман? Новая боль и розовые капли таблеток в кулаке. Иногда, когда совсем тяжело, я смотрю на них, пересчитываю, гадая стоит попробовать или нет. Не знаю, почему до сих пор тянула, скорее всего потому, что боялась неудачи. Одна неудачная попытка самоубийства - это глупо, две - глупо вдвойне, а я и так наделала достаточно глупостей, поэтому если все-таки решу, то выберу что-нибудь понадежнее. Например, пистолет, дуло в рот, палец на спусковой крючок и на счет три. Некрасиво и пошло, но мне уже плевать на красоту.
Хотя я же обещала… слово дала.
Но ведь он тоже когда-то слово давал. Да-ори вообще к словам относятся небрежно. Так чем я хуже?
Фома
Весна, даже ночью тепло, и сама она светлая, будто разбавленная лунным молоком. А звезды мошкарой разлетелись по небосводу. Горы же стоят за спиной угрюмыми глыбами, с которых никогда не сползает снег, а впереди редкой россыпью огней лежит Кахеварденнен.
Интересно, почему Рубеус высадил его здесь, а не во дворе как в прошлый раз? Спешил? Или злился? Скорее второе, чем первое. Впрочем, особой вины за собой Фома не ощущал.
Дорога пошла резко вниз. По обе стороны ее костьми диковинных зверей белели камни, а трава на обочине казалась черной. И дома выглядели черными. И за стеклом темнота. Ярви спит? Она рано ложится спать, но нехорошее предчувствие кольнуло сердце.
Дверь открыта, половицы скрипят. На полу длинные полосы лунного света. Дрова сваленны грудой. Пустое ведро валяется под лавкой. Фома потрогал печь: холодная, видно, что несколько дней не протапливали. А еще этот запах сырости, что поселяется в заброшенных домах.
- Только спокойно, - попросил Голос. - Тебе сейчас не следует привлекать внимания.
От голоса Фома отмахнулся, черт с ним, со вниманием, ему нужно знать, где Ярви. И если с ней что-нибудь случилось… Пистолет удобно лег в руку, вспомнить бы еще как им пользоваться. Сначала зарядить, передернуть затвор, снять с предохранителя, прицелится и стрелять. Грохот прокатился по дому, а деревянная стена, возмущенно брызнув черными гнилыми щепками, проглотила пулю.
В доме старосты окна пропускали слабый желтый свет, а пес во дворе, завидев нежданного гостя, разразился лаем, который враз подхватили другие собаки. Но стучать пришлось долго, сначала кулаком, потом рукояткой пистолета, в другой раз Фома отступил бы - нехорошо людей в неурочный час беспокоить - но сейчас дело было чересчур важным. Наконец, протяжно заныв, дверь открылась, и на пороге появился Михель.
- Ты? Живой?
- Живой.
- Живой! - Михель обнял так, что кости затрещали. - Живой, сукин ты сын! А я и говорю, что вернется, что таких костлявых не то, что жрать - смотреть тошно! Давай в дом. Мамко! Батько!
От крика уши заложило, ребра после дружеских объятий ныли, но на душе было легко и приятно. Вот только один вопрос мучил, и Фома его задал:
- Ярви где?
- Да тут она, куда ж ей еще иди, - Михель враз помрачнел и тихо добавил. - Только тут дело такое… пошли в коровник, что ли, а то чего на улице разговаривать?
Темное приземистое здание занимало дальний угол двора и по размерам равнялось дому, а может и больше.
- Ты извини, что тута, - Михель отпирая замок, - в доме нормально поговорить не дадут, батько, он брату верит и ничего слушать не станет. А я супротив его не могу.
Под соломенной крышей обитало сыроватое пахнущее сеном тепло, дремали коровы, бестолково толклось в загоне овечье стадо, копошились во влажной грязи свиньи.
- Ты ж ничего толком и не сказал, куда уходишь, надолго ли, вернешься или нет. Я-то знал, что вернешься, но батько и слушать не захотел. Сказал, что раз нету тебя, то негоже бабе одной жить. И раз уж Ярви в деревне осталась, то пускай в дом и возвращается. Ну она-то, может, и не сильно хотела, но вернулась, потому как знает, что батьку перечить нельзя. А на второй день он ее Удольфу помогать отправил. У того жена болеет, а дочки с хозяйством и не справляются. Вот она и ходила, туда провожу, и назад тоже, но не могу ж я с нею целый день сидеть-то.
Корова, высунув морду в дыру помеж досок, шумно тянула воздух влажным носом, длинный розовый язык то и дело прочищал ноздри, то в одну залезет, то в другую.
- Ну сначала-то оно ничего было, видать, понял, что нехорошо сироту обижать. И Ярви возвращалась спокойная, а потом снова плакать начала. И синяки появились. А вчера и вовсе с лицом разбитым пришла. Упала, говорит, а где ж она упасть могла, когда никогда не падала? Я у дядьки выспросил, а он к батьку побежал. Дескать, стращаю и за ведьму заступаюсь, которая и меня совратить пытается, оттого и на добрых людей напраслину возводит. - Михель смущенно пожал плечами. - Ну а у батьки разговор короткий, ее выпорол, а мне со двора выходить запретил.
Корова вздохнула, точно сочувствовала хозяину, и поскребшись черно-белым боком о стену, отошла в другой конец загона. А Фоме вдруг подумалось, что Михель похож на эту корову, здоровый, сильный, а толку никакого. Отца он боится, дядька - родной человек… Ничего, Фоме не родной и бояться Фома никого не боится. И пистолет в кармане придает уверенности.
- Где живет?
- Кто? - Михель виновато улыбался.
- Дядька твой. Далеко?
- Да не, через три хаты к дороге ближе. А что ты делать собираешься?
- В гости сходить, - Фома почувствовал, что еще немного, и он всадит пулю между этих чистых незамутненных разумом глаз. Завидовал он. Было бы кому завидовать…
Квадраты окон на белой стене, покатая крыша, заботлива выстланная черепицей, и забор из уложенных волной досок. За забором хрупкая темнота весенней ночи, из которой скалится, рычит цепной пес. И хозяин, взбудораженный лаем, вышел-таки на крыльцо.
- Кого там принесло, на ночь глядя?
- Ты - Удольф? Который брат герра Тумме? - Фома вдруг понял, что не имеет представления о том, что говорить. Пистолет в кармане, но ведь просто войти и выстрелить нельзя.
- Ну я, - хозяин подошел к забору, был он высок, плечист, пожалуй, покрупнее Михеля будет. - А ты кто такой?
- Фома.
- Чужак, значит, - Удольф усмехнулся. - И зачем пришел?
- Поговорить.
- А не о чем мне с тобой разговаривать, - Удольф облокотился о забор и тот жалобно затрещал под весом могучего тела. - Иди, блаженный, пока я собаку не спустил.
Черная борода, сдобренная серебряными нитями седины, покатый лоб и широкий, бычий нос. Пожалуй, этого человека можно было бы испугаться, но вот Фома отчего-то страха не ощущал. Злость - да, желание убить - тоже, но вот страха не было.
- Иди, иди… а станешь языком трепать, то и на тебя управу найду. Чужаков тут не любят.
- А их нигде не любят, - Фома вытащил из кармана пистолет. - Вот только у чужаков преимущество есть. Знаешь какое? У них глаз незамыленный, а потому если видят подонка, то подонком и называют. Несмотря на все клятвы.
- Так значит… нашла благодарные уши… думаешь, раз ты с нелюдью на короткой ноге, то все можно? На моей стороне закон. - Удольф бухнул кулаком в грудь. - И люди тому свидетели. А потаскухе твоей в приличном доме не место! Пришла сюда и снова ко мне ластится, кошка блудливая! Да я завтра же к брату пойду, суда потребую… пусть как положено со шлюхой поступать, на цепь возле колодца, чтобы каждая честная баба в лицо плюнуть могла.
Фома совсем успокоился, даже если придется убить этого человека, совесть мучить не станет.
- До завтра ты не доживешь. Я тебя сегодня пристрелю.
- Да ну? - Удольф не поверил, усмехнулся, демонстрируя ровные белые зубы. - Вот так сразу и пристрелишь?
- Сначала попробую договориться, если не получится, то… - Фома повернулся и, не глядя, выстрелил туда, где раздавалось злое собачье ворчание, тут же сменившееся испуганным воем. Надо же, попал… он только напугать хотел и не думал, что попадет. Тут же стало жаль ни в чем неповинное животное.
- Вот как значит… - Удольф побледнел и на шаг отступил от забора. - Из-за какой-то потаскухи человека пристрелить готов?
