Мнемосина (СИ) - Дьяченко Наталья (книги полностью .txt) 📗
По тому, как прозвучала эта фамилия — Горшяков вместо Горчаков, я понял, что Габриэль волнуется, хотя его показная бравада обманула даже меня. Дальше мы поехали втроем. Молчание, неизбежное между едва знакомыми людьми, усугублялось причиной нашего объединения. После выезда из города булыжная мостовая сошла на нет, и порядка четверти часа мы скакали по утрамбованной сотнями колес и копыт земле, пока Звездочадский наконец не дал знак остановиться.
— Это здесь? — спросил я, озираясь по сторонам и не находя пригодного для дуэли места, не находя вообще ничего, кроме густо растущего кустарника, россыпей валунов да древесных стволов.
— Рядом, — утвердительно кивнул Ночная Тень.
Мы привязали коней в подлеске и углубились в заросли, сквозь которые вела едва заметная тропа. Зеленый полог леса сомкнулся над нами, под ногами зачмокала влажная земля, зазвенела капающая с деревьев вода. Наша одежда вскоре намокла, напитавшись от веток, которые приходилось отодвигать с пути и которые точно вознамерились во что бы то ни стало остановить нас. Влага оседала на лицах и волосах, лезла щекочущими струйками за воротники. Тропа вывела нас к россыпи поросших мхом и лишайником камней, откуда пробивалось не меньше десятка родников, прозрачных как слеза, и холодных до ломоты. Они то задорно выпрыгивали из-под мха, то вдруг ныряли обратно, точно играя в прятки. За родниками отвесно вверх вздымались две скалы, между которыми виднелся просвет.
Пройдя этим каменным коридором, мы очутились на скальной площадке не больше тридцати шагов в поперечнике, покрытой яркими пятнами лишайников. В трещинах породы росли цветы и трава. Близ края площадки высился дуб. Ориентира приметнее сложно было себе представить. Дуб пострадал от удара молнии. От некогда мощного ствола остался полый внутри круг древесины с уходящими в землю обугленными корнями да тонкая стенка в три человеческих роста высотой, и, верно, полтора аршина шириной, смотрящаяся столь же печально, как смотрятся остовы печей в уничтоженных огнем деревнях. Изнутри дерево было выжжено до черноты, однако снаружи его покрывала вполне живая кора, а на единственной сохранившейся ветке колыхались молодые листочки.
— Весьма символично, не правда ли, — услыхал я голос Звездочадского, — стреляться подле этого дуба, подающего удивительный пример жизнелюбия. Другой на его месте давно покорился бы своей незавидной участи, этот же инвалид от ботаники упорно цепляется за жизнь: летом его листья кропотливо сбирают солнечный свет, а по осени между корней можно отыскать упавшие желуди. Мальчишкой я и впрямь подбирал их, надеясь вырастить свой собственный дуб, однако злой рок довлел надо мной: то росток забивали сорняки, то затаптывал нерадивый садовник.
Звездочадский отер мокрое лицо обшлагом рукава, достал портсигар, закурил. Я последовал его примеру. Мир вокруг дышал умиротворением и покоем. Солнце золотило макушки деревьев, шелестела листва, щебетали лесные птахи, на границе слышимости различалось журчание ручейка. Светлое утреннее небо постепенно наливалось синью, по нему неспешно ползли белые крутобокие облака.
— Вы твердо решили стреляться или допускаете возможность уладить дело миром? — спросил Горчаков Ночную Тень.
— Отчего же нет? Кабы страж обязался принести публичные извинения, полагаю, возникшее недоразумение разрешилось бы. Но вы знаете этих господ не хуже меня, они ни за что не пойдут на мировую. А вот, кстати, и они.
В просвете между камней появился страж, следом — его секунданты. Как и Звездочадский, страж облачился в одежду, которая вне всякого сомнения была форменной: лососевого цвета кафтан, синие штаны и широкий узорчатый пояс. Спутники стража выглядели обычными горожанами: одеты добротно, но без изысков, примерно одинакового роста за тем лишь исключением, что первый был покоренастее да поплотнее, а второй посуше. Все, какие ни есть волосы коренастого сосредоточились в его густой бороде, зато голова была абсолютно, без примесей лысой. Сухощавый мог гордиться длинными усами; он тоже начал лысеть, а оттого остатки волос старательно начесывал на образовавшуюся плешь.
Мы обменялись приветствиями. Бородач извлек из кармана видавший виды носовой платок и принялся отирать с лысины влагу. Горчаков вновь спросил о возможности примирения, которую страж решительно отверг. И страж, и Звездочадский были подчеркнуто вежливы, отчего еще острее ощущалось повисшее между ними напряжение.
Усач и Горчаков поочередно проверили и зарядили пистолеты. Я уже имел возможность любоваться ими в усадьбе. Как и все оружие в Мнемотеррии, эти пистолеты, хранящиеся на единственный случай — ради дуэли, и могущие быть использованы только однажды за целую жизнь либо не использованы вовсе, имели вид произведения искусства. Однозарядные, с зеркально-гладкими стволами, с костяными рукоятями, где в причудливых узорах переплетались звери и растения. От времени кость приобрела благородный желтоватый оттенок, однако спусковой механизм работал идеально.
Мы с бородачом взялись размечать площадку. С каждым шагом во мне разрасталось ощущение неправильности происходящего. Время вокруг замедлилось, я двигался словно во сне, наблюдая себя со стороны: вот я становлюсь в центр, вот отсчитываю по камням шаги: первый, второй, и пятый, вот опускаю наземь найденную здесь же корягу, отмечая границу, где станет мой приятель. Я не мог видеть, но знал наверное, что позади меня секундант стража точно также отмеряет шаги и обозначает незримую черту, возврата от которой уже не будет. Мною точно овладела некая злая сила, не позволяющая свернуть с назначенного пути, сколь бы я сам ни желал обратного. И я чувствовал, будто непременно должен освободиться из этого плена, что-то предпринять, однако никак не мог найти весомой причины к действию.
Между тем Габриэль и его противник заняли отведенные им места по краям площадки и по сигналу Горчакова принялись сближаться. За спиной Габриэля мрачной тенью вздымался остов сожженного дерева. Чем ближе к центру подходил Звездочадский, тем выше делалась тень за ним. Мне вспомнилась игра в фанты у Аполлоновых, предсказание Сибель, стихи Лизандра, и под воздействием моих мыслей тень обрела плоть, приняв обличье высокого человека в плаще, сколотом под горлом фибулой с кроваво-красным рубином. Лицо человека было бледно, из-под капюшона выбились и трепетали на ветру пепельно-серые пряди волос. Человек неотрывно следил за Звездочадским. Я тряхнул головой, унимая разгоряченное воображение.
Габриэль поднял пистолет, вытянул руку перед лицом и, затаив дыхание, прицелился. Я тоже затаил дыхание и сделал отчаянный рывок из охватившего меня оцепенения.
Я мучительно искал причину что-то сказать или сделать, но действительная причина заключилась в том, что мне вовсе не нужно было никаких причин, слово или действие имели вес сами по себе, однако я понял это слишком поздно. Слишком поздно я смог сломать рамки обыденности, принимаемой мною за сон, слишком поздно сумел вырваться из плена правил и убеждений, сформированных обществом, где я родился и вырос. Правил, которым доселе следовал не рассуждая, точно слепец за поводырем.
— Остановитесь! — вскричал я, но мой голос утонул в грохоте слившихся воедино выстрелов.
От пистолета стража еще поднимался голубоватый дымок, когда Габриэль принялся падать, заслоняя живот ладонью. Удивление явственно читалось на его лице. Мы с Горчаковым кинулись вперед, не давая ему коснуться камней.
— Надо же, как нелепая вышла штука, — прошептал Звездочадский. — Все детство я мечтал сделаться стражем, а моя мечта взяла, да и подстрелила меня.
Мне не нужно было смотреть на Горчакова, я знал и сам: полученное Ночной Тенью ранение было скверным. Таких я довольно навидался в армии, с ними живут недолго и отходят в мучениях. Пуля вошла в незащищенный во время прицеливания правый бок, да там и засела. Кровь лилась рекой: камни, и мох, и одежда — все быстро сделалось алым. Не желая добавлять страданий раненому, мы разрезали на нем одежду, чтобы Горчаков на скорую руку смог соорудить повязку.
