Урман - Чешко Федор Федорович (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
— Шагай, злыдня, не то до смерти пришибу!
Миг спустя, когда Векша перестала бороздить босыми пятками землю и вновь принялась помогать волхву, он добавил чуть спокойней — без злобы, но с мучительной горечью:
— Ты, гляжу я, никак не поймешь, сколько зла натворила. Этого вот, — кивок на Кудеслава, — теперь хоть ремнями вяжи — так он и покатом за челнами укатится. Придется и впрямь спешно гнать из него хворь, а разве ее толком выгонишь за один-то день?! И выходит, что я вместо пользы немалый вред ему учинил — без моей подмоги он бы хоть при полной силе отправился, а так… Эх, маху я дал — надо было тебе вместо косы язык оттяпать!
Они уложили Мечника в дальнем углу сарая на сене тем же образом, как давеча во дворе, — меж двумя медвежьими шкурами. Возясь с обустройством хворого, волхв бурчал, искоса позыркивая на Векшу:
— Уж коли взялась постигать ведовское потворное ремесло, должна бы знать: немощному самое место быть возле здоровой, крепкой скотины. В конях много земной силы, что берется ими из чистых целебных трав. А сила всегда норовит перелиться оттоль, где ее много, туда, где нехватка. Вот…
Он выпрямился, глянул Кудеславу в глаза:
— Лежи покуда, да не елози и помалкивай — то на твою же пользу. Эта вот дурища долгоязыкая с тобой посидит…
Волхв направился к выходу, и Мечник торопливо выкрикнул ему вслед:
— Погоди! Я же спрашивал, а ты не…
— Потом, — не оглядываясь, отмахнулся хранильник.
Когда он ушел, Векша забилась в самый угол и скукожилась там, обхватив руками колени. Понимая, что после всего случившегося из нее ни звука не вытянуть, Кудеслав тоже молчал. Только когда из Векшиного угла послышался громкий перестук зубов, Мечник спохватился и, свирепо прирявкнув на упрямицу, сумел-таки загнать ее под мех. Некоторое время Векша тряслась, тихонько подвывая от холода, потом наконец угрелась и крепко притиснулась погорячевшим телом к Кудеславу.
Шею Мечника щекотали нечастые выдохи, в бок размеренно и мягко вжимались упругие округлости, отделенные лишь сорочечным полотном, и разомлевший от уюта Кудеслав едва не уснул.
Однако в этот самый миг, когда его сомкнувшиеся веки отказались открыться вновь, Векша вдруг зашептала, дотягиваясь губами до самого уха Мечника, — словно бы опасалась, что ее станут подслушивать кони или домовой, который, как известно, на день перебирается из людского жилья в скотье.
— Не серчай, что я на Белоконя злюсь, — шептала она. — Ты не знаешь, просто не знаешь, какой он бывает страшный… В тот первый раз, когда я тебя видала, а ты меня нет, он сразу все заприметил. Ты уехал, а он и спрашивает: что, положила глаз на дружка моего Кудеслава? Я — молчок, а он: молчи не молчи, а все равно вижу, что положила. А потом… На следующий же день, к вечеру ближе, он всех из избы выгнал, лишь мне велел остаться. Накидал в очаг трав каких-то — от тех трав все горьким туманом заволокло; и каганцы стали светить, будто солнышки, только свет был плохой, мертвый. Гляжу, а у него в руках откуда ни возьмись векша-белка, живая, только квелая, будто бы сонная или ушибленная по голове… И он мне в глаза смотрит да шипит по-гадючьи: гляди, внимательно гляди на свою судьбу!.. Тут вроде как плеснуло чем-то на руки его, и белка та облезла, позеленела, съежилась… В единый миг — веришь ли?! — в единый миг прямо у меня на глазах квакухой мерзостной оборотил… И говорит: коли ты, Векша, другу моему Кудеславу не сможешь сделаться любой, с тобой то же будет, что сталось с твоей названой сестрицей… — Ильменка передернула плечами, будто снова озябла; плотней прижалась к Мечникову плечу. — Потом он вроде забыл про это. Хорошим сделался, слова добрые говорил, пестовал по-отцовски… А как ты на медведя приехал — вновь напомнил, да если бы только раз… Боюсь я его. Он тряпицу хранит, на которой моя кровь засохла; всю косу обрезанную Макоши жертвовать не позволил — прядку себе забрал; и след мой он однажды вынул, я сама видела… Он со мной в любой миг сотворит, что только пожелает: хоть порчу какую, хоть впрямь лягвой обернет. Страшный он, Белоконь твой, ничего на свете так не боюсь, как его…
Кудеслав не перебивал ее торопливый, захлебывающийся шепот; он лишь руку выпростал из-под меха и, как было недавно близ туши убитого людоеда, принялся неторопливо поглаживать пушистые рыжие волосы.
«Страшный…» «Ничего на свете так не боюсь…» Кто бы еще от этакого испуга едва ли не на глотку кидался пугателю? И кто, кроме Белоконя, заставил бы себя выговорить: «Коли не станешь любой другу моему…»? Волком воющая душа, поди, совсем иные слова подсказывала: «Коли меня не полюбишь…» А он ее, выходит, в кулак, душу-то…
— Ты только не думай, будто я лишь из-за этого с тобой… к тебе… — шептала Векша. — Я сперва ему назло решила, чтобы все поперек. По мне ведь что лягухой быть, что хозяйской скотиной — разница небольшая. Лягве даже лучше — она, поди, ничего не помнит. И ничьей руки над ней нет. Но ты… Ты… Если можно и с тобою быть, и в женском обличье остаться, то лягвой оборачиваться охота невелика…
Может, и кривила она душой, будто лягушачья кожа милей купленнической доли, — Мечник еще не забыл, как трясло ее от Белоконева кваканья; и волхв, поди, не только о друговом счастье радел, но и собственную пользу не забывал… Так что ж? Кудеславу лишь радоваться нужно, что и он сам не только берет, но и отдает взамен хоть малую малость. Векшу от страха избавил, Белоконю, может, подарит воспитанника, замену будущую…
Пофыркивали, топотали смущенные присутствием людей кони; сквозь щели покосившихся воротец сарая пробивался мутный серенький свет… Не понять было, день ли еще или уже вечереет; не понять было, сколько времени отняли у Векши и Кудеслава разговор да последовавшая за ним молчанка. Мечник не мог даже понять, дремлет он или нет.
Наверное, дрема (именно дрема, а не обморок вроде давешних) все же сморила его; иначе бы вряд ли Кудеслава заставил вздрогнуть такой пустяк, как натужный скрип раздвигаемых воротец.
Это был волхв. Проскользнув между встрепенувшимися лошадьми и мимоходом похлопав по шее обрадованно заржавшего Беляна, хранильник подошел и уселся рядом с Мечником. Векша поспешно выбарахталась из мехового ложа и уселась по другую сторону от Кудеслава, уставив хмурый взгляд в стену.
Хранильник усмехнулся, мотнул головой, шепнул что-то неслышное — наверняка про купленницу свою неудалую и наверняка мало лестное для нее… или для себя. Потом он протянул к Мечникову лицу раскрытую ладонь, на которой лежал крохотный берестяной туесок:
— Съешь вечером, когда смеркаться начнет. Водой запьешь, и спать… Наутро будешь здоровый. Не как до хворобы, конечно, но… — Он вновь усмехнулся. — Да не бойся, уж это точно безо всякого подвоха.
Беря туесок, Кудеслав приметил, что правое запястье волхва обернуто тряпицей, густо измаранной бурыми пятнами. Белоконь перехватил его взгляд и поспешно натянул рукав рубахи чуть ли ле до самых пальцев. Впрочем, даже не запоздай эта его предосторожность, проку от нее была бы малая чуть: холстину рукава тоже пятнало бурое.
— Что это? — спросил Мечник. Белоконь дернул щекой и отвернулся.
— Для нынешнего зелья понадобилась человечья кровь, — неохотно сказал он. — Не бери во внимание.
Кудеслав хотел было еще о чем-то спросить, но волхв не позволил:
— Тебе бы лучше помалкивать. Не бойся, давешний твой вопрос я не забыл, и раз обещал ответить — отвечу. Сразу скажу: доподлинно будущего я не знаю, оно мне не открывается. В общинной избе я ведь при тебе да еще при многих пробовал — все помнят, что из этого вышло. Родовой Очаг чуть не угас, вспомнить жутко… Да, грядущее мне закрыто. А только и я, и Яромир, и даже рыжая твоя зазноба понимаем, что добра нынешнее плаванье не сулит. Зазноба-то, кстати сказать, не так умна, как тебе мерещится, — просто-напросто она вчера подслушала мой спор с Яромиром…
— Как вчера? — Мечник в недоумении шибко поскреб бородку. — Разве ты ее брал?..
— Сказал, молчи! Слушать не выучился, а туда же, воином себя мнит! В град я ее с собою не брал, Векшу твою. И ты, мил друг, чем перебивать старика, лучше вот что в виду поимей: хворь, мною к тебе прилепленная, четвертый денек доживает (тебе-то эти дни из-за беспамятств небось одним показались). Запрошлым вечером я тебя сюда привез, а вчера самолично Яромир ко мне припожаловал. Поведал, когда собирается отправлять челны (ежели вести счет от нынешнего дня, то получается утро дня послезавтрашнего). Еще поведал, что очень опасается за общинный товар. Покумекали мы с ним и насчитали кучу народу, который бы шибко порадовался, судись вашим челнам по пути на торг сгинуть. Потому-то старейшина и просил едва ли не слезно, чтобы я наизнанку вывернулся, а тебя вернул общине здравым до отплытия челнов. Я же, старый дурень, и раньше полагал, и теперь полагаю: случись беда, ты в одиночку челны не оборонишь, только сам пропадешь. В одиночку, потому что от прочих тебе особой подмоги не выйдет. Вот и все. Теперь-то тебя, конечно же, не удержать. Ладно. Леший с тобой. Только прошу, слезно прошу: вернись. Ты сейчас для общины своей значишь не меньше, чем торговый товар. Что бы ни случилось — вернись. Хоть ради меня, старого дурня, или вот ради нее…
