Прошедшее повелительное - Дункан Дэйв (е книги .TXT) 📗
– Но вы никогда не видели эту женщину раньше?
– Я вообще не уверен, что видел ее, инспектор. Возможно, это всего лишь обман зрения. – Стоило ли это признавать?
– Вы вчера что-то кидали в своего дядю?
Вот оно!
Эдвард повернулся, чтобы вопросительно посмотреть на Лизердейла, и потянулся к столику.
– Нет. Я только метнул эту миску или другую такую же.
– Зачем?
Он подавил соблазн ответить: «Я не знал, для чего еще эта вещь».
– Я метнул ее в книгу, которую он держал. Я могу попасть в шестипенсовик на том конце крикетной подачи, – ответил он совершенно спокойно, приподнимая миску. – Выберите любой цветок в комнате, и я попаду в него, даже лежа вот так.
– В этом нет необходимости. Так зачем вы бросили миску в доктора Экзетера?
– Я не делал этого.
– Ладно, тогда зачем вы бросили миску в Библию?
– Мой дядя – религиозный фанатик. Я бы сказал, религиозный маньяк, но, увы, не обладаю необходимой квалификацией для такого заключения. Он годами пытается обратить меня в свою веру, и если уж он разойдется, его не остановить. Я не мог уйти, так что единственный способ избавиться от этого пустозвона, который я смог придумать, – устроить сцену. Вот я и устроил сцену.
– Вы не могли просто попросить его уйти?
– Я пытался, сэр.
– Вы могли позвонить сиделке и попросить ее вывести его.
– Он мой законный опекун и известный проповедник. Он мог сопротивляться и, возможно, одержал бы верх.
– Из какой веры он пытался обратить вас? – Лизердейл менял темы, как мошенник двигает шары.
– Из веры в то, во что верили мои родители.
– А во что они верили?
– Мой отец говорил: «Не говори о вере, покажи ее».
– Вы отказываетесь отвечать на вопрос?
– Я ответил на вопрос. – Какое это-то имеет отношение к смерти Волынки?
– Меня учили, что ценятся не слова, а поступки. Отец считал, что оголтелые, нетерпимые миссионеры вроде моего дяди Роланда нанесли непоправимый ущерб несчетному количеству людей, навязывая им чужие нормы ценностей и веры. В результате эти люди оказались в смятении. От их племенных обычаев ничего не осталось, а то, что предлагалось взамен, не понималось ими. Он считал…
«Может быть использовано в качестве свидетельства…» Даже если Лизердейл и отличается широтой взглядов и терпимостью – доказательств чего до сих пор не было, – в любом нормальном английском жюри присяжных всегда найдется пара догматичных христиан. Эдвард глубоко вздохнул, проклиная себя за глупость: опять не уследил за языком.
– Отец считал, что человек должен делать свою жизнь примером для других, для себя и для того бога – или богов, – в которого он верит. Надеюсь, вы не хотите проповеди, не так ли, инспектор?
– И это спровоцировало вас на метание миски?
Еще один крученый!
– Он оскорблял моего отца. – Эдвард решил занести эти слова в протокол.
– Он обвинял его в поклонении Дьяволу. – Попробуйте-ка вынести это на суд двенадцати честных людей и закона!
– Именно такими словами – «поклонение дьяволу»?
– Примерно такими. А как бы вы реагировали, если кто-то…
– Мы интересуемся вашими реакциями, сэр. Вы всегда становитесь буйным, когда кто-то делает неуважительное замечание о вашем отце?
– Я не помню никого другого, способного на подобную бестактность.
По мере продолжения допроса западный говор Лизердейла становился все более протяжным. Интересно, подумал Эдвард, так ли выделяется его поставленное в школе произношение? Он попытался справиться с этим, но подобные попытки съедали драгоценные мозговые клетки, так необходимые ему для ответов. Он понял, что по каким-то причинам полицейский невзлюбил его и наслаждается его промахами.
– Что заставило вашего дядю выдвинуть такое обвинение?
Эдвард потер затекшую шею.
– Спросите его. Я не в силах понять ход мыслей своего дяди.
– В молодости он и сам был миссионером.
– Да, я знаю.
– Где вы родились, мистер Экзетер?
Какое это имеет отношение к смерти Волынки?
– В Британской Восточной Африке. В Кении.
Вопросы лягушками прыгали с темы на тему: Кения, Фэллоу, Грейндж. Каждый раз, когда Эдвард отвечал вопросом на вопрос, Лизердейл менял тему и подходил к нему с другой стороны. Что за гадостью они красят здесь потолки!
– А как ваш отец относился к миссионерам в Ньягате?
– Понятия не имею. Мне едва исполнилось двенадцать, когда я уехал оттуда. Мне едва исполнилось двенадцать, когда я последний раз говорил с отцом. Мальчики в этом возрасте редко считают родителей смертными, не говоря уже о расспросах на эту тему.
– Раньше вы говорили несколько иначе.
– Верно, – согласился Эдвард, злясь на себя. – Я помню, что он говорил мне насчет миссионеров, но не знаю, как он с ними поступал на деле. Я помню, как к нам на пост приезжали миссионеры и встречали хороший прием.
– Можете вы назвать кого-то из них?
– Нет. Это было так давно…
– А преподобный доктор Экзетер приходится братом вашему отцу?
– Приходился братом. Мой отец погиб, когда мне было шестнадцать.
Лизердейл подкрутил ус.
– Приходился вашему отцу младшим братом?
– Вовсе нет! Он гораздо старше.
– Есть ли у вас доказательства, мистер Экзетер?
– Я довольно хорошо знаю обоих.
– А документальные свидетельства?
Эдвард недоуменно посмотрел на него:
– Сэр, какое это имеет отношение к расследованию?
– Будьте добры, отвечайте на поставленный вопрос.
– Я полагаю, что возраст отца записан в моем свидетельстве о рождении. Боюсь, я редко перечитываю свое свидетельство о рождении.
Манеры! Он начинает огрызаться. Ему показалось или в глазах Лизердейла действительно вспыхнул огонек? Он сидит против света, так что трудно сказать наверняка.
– Когда британский подданный рождается в колониях, кто заполняет свидетельство о рождении?
– Полагаю, администратор округа.
– Значит, ваше свидетельство о рождении заполнено рукой вашего отца?
– Возможно. Обязательно посмотрю, когда выпишусь из больницы.
– Я спрашивал вас о возрасте вашего отца. У вас имеются доказательства вашей точки зрения непосредственно здесь, под рукой – ну, например, фотография?
Что за наглость! Лицемер чертов! Этот наглец рылся у Эдварда в кошельке, пока он лежал без сознания! Желание встать и одернуть его казалось просто неодолимым.
– У меня есть фотография.
– Не будете ли вы любезны показать ее?
Кипя гневом, Эдвард открыл тумбочку и достал кошелек.
– Только, пожалуйста, осторожнее. Она хрупкая, а это единственная сохранившаяся фотография моих родителей.
Лизердейл почти не смотрел на снимок.
– На ней ваши родители сняты в Африке?
– Да. Ее сделал кто-то из гостивших у нас и прислал ее нам еще до моего отъезда.
– Так когда она была сделана?
Куда клонит этот хитрый дьявол?
– В тысяча девятьсот восьмом. Мне тогда было одиннадцать, почти двенадцать.
– И как по-вашему, сколько лет мужчине на фотографии, сэр?
Не выпуская фотографии из рук, Лизердейл дал ее Эдварду, чтобы тот мог посмотреть.
– Около сорока, полагаю. Никак не пятьдесят. И наверняка больше тридцати.
Изображение и без того не отличалось четкостью, а за шесть лет в кошельке карточка основательно вытерлась, словно группа на веранде стояла в густом тумане. Лицо его матери закрыла тень. Вот он сам стоит перед родителями, застенчиво улыбаясь, рука отца покоится на его плече.
– Ваш отец – Камерон Экзетер, сын Орейса Экзетера и миссис Экзетер, в девичестве Мариан Камерон из Уолд-Холла, Вертинг, графство Суррей?
Эдвард плавал, и еще как. Ему даже показалось, что кровать под ним покачивается. Это похуже экзамена по геометрии. «Докажите, что треугольник А-Дэ-Цэ подобен треугольнику Дэ-Цэ-Ка…»
– Кажется, да. Я не знаю точно, где они жили, кроме того, что это было где-то в Суррее. Я даже имен их точно Не помню.
Лизердейл кивнул, словно ловушка захлопнулась.
