Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды (СИ) - Некрас Виктор (книги .TXT) 📗
Однако же, великому князю Изяславу Ярославичу доложить про то было надо, и Неизмир поворотился, отыскивая взглядом Прилука.
Горели вёски.
Горький и тошнотворный запах гари, особенно ясно слышный в морозном воздухе, полз длинными языками в лесах и распадках, разгонял сторожкое зверьё по берлогам и логовам. Дымы стояли столбами опричь всего стана великокняжьей рати, ополонившиеся кмети продавали угрюмых кривских мужиков, зарёванных баб и пугливо притихших детей рахдонитам тут же, прямо на стану. Вездесущие торговцы живым товаром раскинули шатры невдалеке от стана самого великого князя, день и ночь звенело серебро, и лились мёды и вина, невзирая на строжайшее прещение великого князя Изяслава Ярославича и главного походного воеводы черниговского князя Святослава.
Тут же распродавали по дешёвке награбленный в кривских вёсках скот.
Полона было много, купцы настоящей цены не давали — мало кто надеялся догнать всю эту ораву живьём хотя бы до Киева. Морозы стояли такие, что плевок замерзал на лету. Обогреться полону негде — путь рати Ярославичей распростёрся по кривской земле полосой выжженных деревень. Мало кто успел спрятаться в лесах. Да и не ждали кривичи такого от великого князя и его братьев.
Кмети же распродавали полон охотно, даже бранясь — куда его и девать-то…
На кривскую землю навалилась зима — от мороза трещали леса. Синими вечерами ложились на дороги и сугробы длинные тени, блестели в сумеречных чащах волчьи глаза, стыли в морозном воздухе снеговые шапки на разлапистых елях и обволочённые густым куржаком березняки и осинники.
Время вторжения было выбрано с умом — сразу после Корочуна, по-христиански же — после рождества. Города и вёски кривичей, охваченные колядовским весельем, не ждали прихода вражьей рати.
Три рати трёх братьев шли раздельно по всей ширине Березины, утаптывая снег конскими копытами, растекаясь неудержимым половодьем вдоль реки. Киевская рать Изяслава Ярославича с сыновьями — Святополком и особо обиженным полочанами Мстиславом — и смоленская рать Ярополка Изяславича. Черниговская рать Святослава Ярославича с сыновьями — Романом, Давыдом и Ольгом — и тьмутороканский полк Глеба Святославича. И переяславская рать Всеволода Ярославича с сыном — Владимиром Мономахом.
К концу коляд рать великого князя и его братьев достигла устья Свислочи, остановилась, растекаясь длинными густыми окольчуженными щупальцами, щетинясь сталью копий и мечей, поджигая вёски, зорили одиночные починки.
День ярости настал.
День гнева настал.
Сто лет копилась вражда меж Северной Русью и Южной. Восемьдесят лет копилась и тянулась ненависть меж христианами и язычниками, изредка прорываясь внезапными походами и одолениями на враги.
И вот — полыхнуло.
Владимир Всеволодич Мономах поморщился от доносящегося запаха гари — ишь, даже и сюда дотянет, в стан прямо.
Юный ростовский князь впервой видел войну в её неприглядном обличье. Русская рать зорила русское же княжество, обходясь с ним, словно с вражьей землёй — в Степи альбо где-нибудь на Угорщине, у ромеев ли. Мономаху претило то, что доводилось видеть ежедён — и вереницы понуро-угрюмых кривских мужиков и баб со связанными руками, набитые портами и узорочьем вьюки киевских, черниговских и переяславских кметей, маслено-довольные лица купцов-рахдонитов, сотнями скупающих у кметей живой товар.
Будут теперь эти мужики где-нибудь в Арране альбо Хузистане ковырять кетменём землю, а то в православной Империи ворочать весло на галерах базилевса, стяжая славу Святой Софии Константинопольской, альбо ломать камень где-нибудь в каменоломнях Феррарских для папы римского. И только немногим из них достанется судьба славная и горькая, если решит восточный покупатель крепкого да дерзкого парня сделать гулямом-воином. Но и им будут сниться ночами кривские корбы, сосняки и берёзовые перелески, да морозные лунные ночи с синими тенями на сугробах… Сначала каждую ночь, потом всё реже и реже… а потом и вовсе — никогда… Останется только тяжёлая тоска на сердце.
Мономах мотнул головой — не хотелось думать о тягостном. А как и не подумать, если вот оно, тягостное, само в очи лезет. И по четырнадцатой зиме тошно думать, что вот это и есть война, окоторой грезил до сих пор, слушая рассказы бывалых воев да песни и старины бахарей. Эта — а не подвиги Ильи Муравленина да Яня Кожемяки.
Владимир закусил губу. Невольно вспомнился ответ отца, когда Мономах несколько дней тому затеребил отца в тоске — а надо ли столь жестоко с кривской землёй?! Ведь свои же, русичи?!
И тогда отец, незнакомо сжав губы и сузив глаза, долго глядел на сына, а после негромко сказал:
— Ведаешь ли, сыне, про разгул язычества в земле кривской?
— Но… — попытался было возразить Мономах, — и в наших землях, и даже у дяди Изяслава…
— То — смерды, пусть их! — отверг Всеволод. — Бояре, гридни и князья — христиане, а со временем и к смердам то придёт! В Кривской земле иное — гридни и бояре от христианства отверглись, а и сам князь полоцкий не крещён вовсе!
Владимир молчал. Слушать отца было странно — одновременно было ясно, что отец прав, и хотелось хоть что-нибудь возразить.
— Откуда ведомо-то? — спросил он всё же.
— Верные люди рассказали, — хмуро ответил переяславский князь. — Языческие обряды сам справлял, святой Софии новогородской язык вырвал и ослепил — ни крестов, ни колоколов, ни паникадил! В Софии языческие требы жрали — жертвы на кострах жгли прямо в храме, и добро, если не человечьи!
— Пусть его наказывает господь! — возразил запальчиво Владимир. — Попадёт в пекло, туда ему и дорога!
Несколько мгновений Всеволод смотрел на сына с сочувствием и даже с сожалением.
— Не понял ты меня, сыне, — сказал он тихо. — Ну что же, поясню…
Он помолчал ещё, отыскивая нужные слова.
— Смерды — это, конечно, сила, — произнёс младший Ярославич с расстановкой. — Да только сила эта — мясо без костей. А кости — это вятшие. Это гридни, это бояре, это кмети… А голова всему — князь.
Мономах вскинул голову, начиная понимать.
— Лет тридцать тому в ляшских и мазовецких землях было восстание, — продолжал Всеволод всё так же тихо. — Язычники поднялись — против короля Казимира, против шляхты и можновладцев… против христианства. Головой — некий Маслав…
— Княжье имя, — задумчиво сказал сын.
— Вот именно, — усмехнулся отец. — Он княжьего рода и был… мазовецкий князь. К нему ещё поморяне примкнули, ятвяги, пруссы… И если бы не помощь немцев, угров и Руси… неведомо, удержался ли бы престол Пястов да и сама вера христианская в мазовецких и ляшских землях.
— Всеслав не имеет прав на великий стол! — запальчиво возразил Мономах, вмиг поняв недосказанное отцом.
— Сколь много значат эти наши придуманные права? — усмехнулся Всеволод. — Ты слыхал, я чаю, что нынешней осенью в земле англянской сотворилось?
Конечно, Владимир слышал.
— Король Эдуард Исповедник всё никак не мог разобраться, кому вослед него королём-то быть, — говорил Всеволод, невзирая на кивок сына. — И нормандскому герцогу Вильгельму королевский стол посулил, и Гаральд, зять наш, княжны Елизаветы муж, сестры моей — тот тоже права на королевский стол имел.
Владимир подавленно молчал.
— И что же? Только умер Исповедник, как знать саксонская королём мужа его сестры объявила, Гарольда. А после…
Мономах знал, ЧТО — после. После была война Гаральда с Гарольдом и битва при Стамфорд-Бридже, где погиб незадачливый урманский родственник, и вторжение нормандцев, и битва при Гастингсе…
— Так вот — там всё решило оружие. Победил Вильгельм — и стал королём! А победил бы Гарольд — и он бы королём остался! А победил бы наш зять Гаральд — королём стал бы он!
Мономах молчал.
— Понял теперь? — устало спросил Всеволод. — Всеслав-князь, готовый вождь для язычников, которых в наших землях — уйма! Они верят, что полоцкий оборотень — прямой потомок этого рогатого демона Велеса, рождённый от волшбы некой! И оборотень-то он, и чародей! И — родич наш, а то, что отец его на великом столе не был — то пустяком станет, если он до того стола великого доберётся.
