Мир Чаши. Дочь алхимика - Крамер Филипп (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
— Как он работает?
Снова смех — звонкий, колокольчиком.
— Это ты должна понять сама. Дети всегда разбирают наследие своих отцов…
Всей кожей ощущая, как уходит отпущенное на разговор время, девушка взмолилась:
— Назовите хотя бы имя вашего рода!
— Зачем тебе? — Теперь вокруг старухи росла и росла отрешенность — после стольких лет безнадежного ожидания она наконец готовилась уйти туда, где встретит Покой. — Нас больше нет.
— Я хочу знать род моего отца, — был жесткий ответ. — Я хочу, чтобы это имя жило на земле.
— Орбо, — равнодушно бросила старуха.
— Его можно вернуть? — задала Жозефина самый важный вопрос. Мерцающие глаза, смотрящие в не здесь, приняли ее взгляд.
— Я знаю, где мы с ним встретимся.
— Хотела бы и я с ним встретиться при жизни…
— Да разве это — жизнь? — жест рукой, обводящий изуродованный, осиротевший холм, застывший в вечном беге хаос потоков Силы, и их самих — двух Матерей двух родов, один из которых погиб, а второй угасал.
— Где встретитесь? — Сердце отстукивало последние мгновения, и каждое слово из призрачных уст было ценнее любой, даже самой редкой магической книги.
— Расскажи, каким был герб твоей матери, — с безмятежной улыбкой попросила Мать рода Орбо, будто не услышав обращенного к ней вопроса. Жозефина молча показала ей гербовой перстень. — О, вот как… Он все-таки нашел своего Единорога. Спасибо… — Не переставая смеяться, призрачная фигура начала распадаться, исчезая, уходя туда, куда не может заглянуть живой…
— Передайте, что я его жду! — крикнула Жозефина вслед уходящей старухе. С нее словно опадали внешние, похожие на светящийся туман слои, а когда осталась только опалесцирующая середина, похожая на бутон, она расцвела поверху желтовато сияющим ореолом и втянулась, уйдя куда-то вниз, в холм. Истаял разлившийся в воздухе смех, и оплетающие и пронизывающие все вокруг потоки задвигались вначале будто сонно, лениво, потом же вовсе стали останавливаться, замирать, укладываться и уходить глубоко вниз; за какие-то мгновения замкнутый хаос струящихся потоков превратился в несколько замерших ручейков да пару изогнутых коряг, торчащих со дна и начисто обглоданных. Несколько жалея об утрате столь дивного места и искренне радуясь за старуху, наконец узнавшую что-то о сыне и обретшую свой покой, Жозефина медленно опустилась в середине плато, скрестив ноги и подобрав под себя пятки — чтобы под красной луной попрощаться с этим местом и помолиться всем обитающим здесь Силам о встрече с отцом.
Луна покинула небосвод, кровавой каплей упав за зубчатый край леса, и девушка поднялась, двигаясь четко и со смыслом, как в ритуале, все еще охваченная нездешностью этого разговора, чувством скольжения над реальностью — которое ей еще предстояло испытать не раз: так говорило сердце, а она уже привыкла к нему прислушиваться.
Встряхнуться и вернуться в вещный мир ей помогло радостное уханье северян, завидевших ее на тропе.
— Давай сюда мои пять медных, у, слабодушный! Я ж говорил, ниче с ней не станет, наша госпожа не лыком шита! — донес ветер слова одного из бойцов, и Жозефина улыбнулась, вновь ощущая всем своим существом протянувшиеся к ней теплые токи.
Почти сразу к окружившим девушку северянам подскочил и Фердинанд — подскочил в буквальном смысле, упав со своей сосны и оттолкнувшись от земли упругим гуммиарабиковым мячиком. Он возбужденно заговорил, сразу как только оказался рядом, и продолжал весь путь до деревни:
— Не то чтобы это был призрак в привычном смысле, это не отпечаток личности, а душа и все, кроме материи, составлявшей это существо, да. Тот самый случай, когда воля сильнее всякого притяжения… могла сказать свое слово в последний момент жизни, вредная же была бабка… Оставалась на месте и жила за счет тяги Силы с Корней, место-то наработанное, а у нее, как главы рода, и вовсе особые преференции были…
Под звездным небом отряд доплелся до трактира и по слову Жозефины почти разом провалился в сон, оставив только двух дозорных. Даже Фердинанд, все еще пытавшийся что-то рассказывать, заснул, едва почувствовал под собой соломенный матрас.
А ночью она впервые увидела во сне огненный горизонт…
Утром, заказывая у трактирщика завтрак — каша, лепешки и молоко, — Жозефина поинтересовалась, правда ли Карн осажден.
— Ну, осадой это не назвать, — поморщился трактирщик. — Сидит там под стенами смутьян один, из нобельков, с десятком своих упырей.
Нобельками простой люд называл тех, кто принадлежал не к старым родам, а стал нобле уже при новой, не больно-то любимой короне. Слово оказалось настолько метким, что им пользовались даже сами носители древних фамилий; в официальных же документах таких записывали «новый нобле», но, разумеется, «старые» нобле отказывались признавать равных им по регалиям равными по сути — в чем, разумеется, были совершенно правы.
— Смутьян?
— Да, есть тут один такой… Отец его, видите, из местных, замок штурмовал, вот там одна тварь Корневая полголовы ему и откусила. Черепушку-то нашли, обратно приставили да прирастили, а вот мозги, видать, вытекли все, и с тех пор все его дети-внуки на голову… того. А этот, смутьян который, в южной кампании участвовал, и вот там за безрассудство, в смысле за храбрость в бою, высочайшим указом пожаловали золотые шпоры. Герб себе придумал и пошел, значить, гадов чешуйчатых усекновлять, единорогов на блудниц приманивать и прочее «добро» утворять. Заклинателям теперь вознамерился отомстить, оттого и на Карн пошел. Бояться его нечего, тем более настоящему нобле, — трактирщик выразительно посмотрел на Жозефину, — его пожалеть в основном надобно, как сирого и юродивого. Карн тоже не боится, с подвозом продовольствия только туговато, но они справляются. А рыцаренок ентот гонцов в столицу шлет, чтоб войска прислали и магов, а гонцы, не будь дураки, все в корчмах ближайших оседают — тяжко, чую, у такого остолопа-то служить.
Покончив с завтраком, Жозефина не торгуясь вручила мужику четыре медяка. Тот, приняв деньги, с достоинством поклонился.
— Благодарствуем, госпожа. Всегда рады тихим и обходительным гостям. Случитесь мимо — заезжайте, будет для вас и стол, и кров.
— Благодарю и за стол, и за кров, и за доброе слово. — Они распрощались, и отряд, захватив немногочисленную поклажу, снова покачивался в седлах.
Уже ближе к закату они оказались на краю широкой, похожей на округлую чашу, долины. Юркой серебристой змейкой по ее дну бежала река, огибая могучую скалу, которую венчал темно-красный, цвета застывшей крови замок. Золотые лучи окрашивали его стены свежим багрянцем, но и в их сиянии он сохранял свою изначальную темную красоту и монументальную, давящую мощь, несколько неожиданную от небольшого, в общем-то, замка. Спустившись ниже, отряд сумел рассмотреть и подъемный мост, собранный из толстенного, в локоть, бруса, теперь служивший мостом обычным — он лежал, перекинутый через реку, от каменных врат к берегу, и обрывки удерживавших его прежде цепей свисали из оскаленных пастей неведомых чудовищ, вырезанных в замковой стене. Вход на этот мост перегораживали две кривоватые лесины, комлями и верхушками опиравшиеся на две рогатины. Сторожил загородку лихой копейщик, более всего напоминавший вчерашнего селянина, причем из деревни вовсе глухой и дальней — он и копье-то, неплохое кстати, держал будто вилы — путники аж поморщились разом, видя столь неподобающее обращение с благородным оружием. На копье гордо реял штандарт: белый всадник с протянутым мечом перед расколотым надвое довольно большим и черным чем-то в красном поле. При виде вооруженных верховых страж, едва не уронив копье, стянул с пояса небольшой рожок и испустив вполне приличную на слух, но неуместно веселую трель, закашлялся и все-таки выронил свое копье, которое, казалось, было радо хоть на миг избавиться от неумелых рук. Пока копейщик играл, стало быть, тревогу, было время осмотреться: судя по количеству котелков и палаток, в лагере обитало человек двадцать; если все были таковы, как этот страж, то бояться их следовало разве что пивной кружке.
