Легенды грустный плен. Сборник - Бушков Александр Александрович (книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Рядом немедленно появилась приписка: «Мысль здравая, но тем и отличается „Слово”, что в нем на боянов символический слой наложен слой реалистический: „на реце Каяле у Дону Великого” — разве это символы? „На Синем море у Дону”? А в летописи: „в море истопоша” — это тоже символ? Синее море — Азовское море. Пасынков».
«Что же касается Дона, то следует иметь в виду, что некоторые авторитетные ученые считали и продолжают считать возможным употребление названия „Дон” применительно к Северскому Донцу. Но тогда возникает вопрос: как отличить одну реку от другой? Как объяснить то место в „Слове”, где „Игорь мыслию поля мерит от Великого Дона до малого Донца”? Автор „Слова” четко понимал, где Дон и где Донец.
Внутренний малый водоем морем или степную речку Великим Доном не назовешь. Автор „Слова” восклицает: „Половцы идут от Дона и от моря и от всех стран”, а этот образ представляет море именно как весьма протяженный в географическом смысле объект. Озеро диаметром в один-два километра отождествляться со страной света, конечно, не может.
Совокупность всех этих подробностей весьма существенно подкрепляет версию с перенесением от пограничного Донца битвы к берегам Азовского моря. Конечно, требуются еще исследования, в особенности, археологические.
Второй пункт: где находилась упомянутая в летописи река Сальница? Сальница, по расчету, должна находиться в 3-х кавалерийских переходах от Дона и в одном переходе от места переправы Игоря через Донец. Для проверки мной были просмотрены все летописные сведения, связанные с Сальницей.
В 1111 году Владимир Мономах тоже стоял на Сальнице, имея сведения о том, что половцы накапливают силы на левобережье Дона, на землях „диких” половцев и начали переправу через Дон.
Мономах ждал наступления этих сил всю субботу, воскресенье и какую-то часть понедельника, когда и вступил с ними в бой. Это факт огромной важности. Уж половцы-то имели только конницу. Следовательно, местоположение реки Сальницы должно отвечать одновременно ряду требований:
а) находиться между Северским Донцом и Доном, на направлении основного маршрута, т. е. от устья реки Оскол на Донце на юго-восток (как указано в „Слове” — „Игорь к Дону вои ведет”);
б) быть в одном переходе от района переправы через Донец, ибо на Сальнице произошла встреча Игоря с разведчиками (пока Игорь ждал брата Всеволода с курянами, разведка ушла на половецкую сторону Донца на два перехода; затем Игорь переправился через Донец и сделал один переход, а разведка вернулась к Сальнице;
в) находиться от Дона на расстоянии в два с половиной или три перехода конницы, что следует из анализа боевых действий 1111 года.
Единственная река, удовлетворяющая всем этим требованиям — это Бахмут, правый приток Северского Донца.
Стоит отметить, что слово Бахмут — татарского происхождения (лошадка), но татары здесь появились лишь в тринадцатом веке, во время похода Игоря река такое название носить не могла. В „Книге Большому Чертежу” Сальница отождествлена с Сольницей и показана как правый приток Донца, несколько выше по течению, чем Бахмут, ближе к Изюму.
Но удивительная вещь — Сальница упоминается только в одном или двух экземплярах „Книги Большому Чертежу”, в других дошедших до нас экземплярах издания Книги Сальница попросту не числится. Зачем, спрашивается, было редакторам Книги изымать это название? Логично предположить, что первые, по современной терминологии сигнальные, экземпляры книги были проверены специалистами и ошибочные сведения перед печатанием основного тиража книги изымались. Ведь в Книге указана река Бахмутова, и запись о Сольнице была ошибочной и излишней. В конце концов, именно на Бахмуте, а не в Изюме, имеются огромные, издревле известные запасы каменной соли. Один из поселков на Бахмуте так и называется Соль».
Пасынков тяжело задумался, отодвинув листки и упираясь взглядом в стеклянные кубы пересохших чернильниц, будто в их гранях могли проскользнуть тени минувшего, отшумевшего восемь веков назад. Ему было пора в свой эшелон, что стоял на станции Белорусская-товарная, а он медлил — прошедшее цепко держало его.
Усилием воли Пасынков встряхнулся, отогнал миражи. Решительно отстегнул крышку полевой сумки и извлек ветхий экземпляр «Слова», изданного еще в голодной Москве девятнадцатого года, свое письмо к Андриану и «Полевую книжку командира». Взглянул на «кировские» наручные часы со стальной решеткой вместо стекла. Стрелка показывала три часа дня.
Люди к трем часам дня устали. Рыженков требовал рыть окопы, известна ему была такая военная формула: больше пота — меньше крови. А иной раз кажется, что минута отдыха дороже крови. Вот и думай, командир… Напившись гниловатой теплой воды из узенькой речки, петлей, как арканом, охватившей высоту «96» с трех сторон, конники обмякли. Усталость притупила чувство опасности, да и солнце жгло и томило по-майски. Казалось, тишина и покой ничем и никогда не могут быть нарушены.
— Окопы на каждого — для стрельбы стоя, а между окопами — шут с ним, глубиной шестьдесят сантиметров! Давай, ребята, давай, — настойчиво требовал помкомвзвода, не обращавший никакого внимания на разлитое в природе благоденствие.
Но взвод устал: надежный Халдеев и здоровенный медлительный эскадронный запевала Ангелюк; Отнякин — его щеки, всегда будто натертые морковным соком, побурели и опали; маленький, проворный, как белка, коновод-гитарист Микин; неистощимый сквернослов ростовчанин Гвоздилкин; истребитель танков Касильев, бойцы Шипуля, Серов и мрачный белорус Рогалевич, командир второго отделения; даже перестал толковать о шашлыках, женщинах и горных орлах Георгий Амаяков. Ничто не брало, казалось, только Рыженкова.
Он выбрал позиции для пэтээровцев-противотанкистов на левом фланге, ближе к мостику, для «станкача» — на правом. Лично проследил, чтобы катки пулемета врыли в землю для большей точности стрельбы, проверил, не подтекает ли из кожуха через сальник вода. Рыженков знал свое дело.
Пересветова, кроме усталости, донимали тошнота и головокружение: начинался шум в ушах, назойливый и усиливающийся, потом начинали раскачиваться качели, и земля вставала на дыбы. С лошадьми за курганом остался Микин, а Пересветов копал землю и качался — бросит лопату и встанет, на лопату обопрется — лучше не получалось. Рыженков заметил, сказал:
— Ладно, пойдем на вершину кургана, укажу сектор для наблюдения. Окоп я тебе вырою сам.
На плоской вершине, раздувая широко крылья носа, Рыженков ловил духовитый, настоянный на степных травах ветер, озирался. Он смотрел больше по сторонам и назад, чем в сторону противника. Пересветов же смотрел на ровную, уходящую на нет, перечеркнутую посадками вдоль дорог и убегающую к невидимому морю степь.
— Тихо, хорошо, — сказал Пересветов.
— Тихо — плохо, — отрубил помкомвзода, — хуже быть нет. Где соседи? Где общее наступление? Сильно сбивает на то, что наш эскадрон выскочил вперед один, а взвод — и того далее. Немцы что-то замышляют. В окружение нам сейчас попасть — как два пальца обмочить.
— Еще бы немного, и мы дошли бы до Синего моря, — мечтательно глядя на юг, сказал студент, и перед его глазами плавно качнулась земля — медленно, затем быстрее. Голос Рыженкова возразил что-то, а потом будто удалился и стал протяжнее и мягче.
— Ох, черные тучи с моря идут, — услышал студент. — Веют стрелами…
Пересветов уперся ногой в зачудившую планету, и она, как лодка, выправилась. Он посмотрел на Рыженкова и увидел, что тот в древнем шишаке, том самом, «Игоревом».
Сержант объяснил:
— Ангелюк притащил подивиться — выкопал из кургана. Почистил немного песочком — и вот заблестел. Может, из твоего двенадцатого века. Так ты говоришь, князь Игорь знал, что его поход половцами каким-то случаем расшифрован, и не повернул назад? — Сказав это, он снял шлем и надел фуражку.
Пересветов пожал плечами:
— Когда я это говорил?
— Перед атакой, во время артподготовки. Вроде что-то такое узнал важное. Из головы выскочило?
