Холера (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич (первая книга TXT) 📗
Ланцетта прыгнула.
[1] Клепсидра — древние водяные часы.
[2] Лиспунд — древнеевропейская мера веса, состоящая из 16 пундов. Здесь: примерно 8 кг.
[3] Пулены — средневековая обувь, мягкие кожаные башмаки.
[4] Аломантия — древний метод гадания по соли.
[5] Кёльнская марка — средневековая германская мера веса, равная 233,8 грамма.
[6] Помандер — средневековое украшение, часто использовавшееся в качестве контейнера для хранения ароматических веществ.
Часть четвертая
Пять секунд ничего не происходило. И десять секунд. И двадцать.
Холера вслушивалась в тишину так, что норовили закровоточить барабанные перепонки, но ровным счетом ничего не слышала. Здесь, под землей, где не было ветра, а мягкая земля легко впитывала колебания воздуха, звук рождался уже тихим, и умирал невероятно быстро, не порождая эха. Она с тоской вспоминала вырезанные из камня горбы Броккенбурга и грохот колес по мостовой. Она больше никогда не назовет грубый старый Брокк шумным и вонючим, не припугнет проклятьем нерадивого возничего, не…
— Чего ты там разлеглась? Только не говори, что у тебя выдалась свободная минутка и ты решила подрочить?
— Представила, как тебя сношают восемь похожих на крокодилов либлингов! — огрызнулась Холера, — Извини, не смогла удержаться, соблазн был слишком велик…
На самом деле она не разозлилась, больше обрадовалась. Под землей одиночество отчего-то ощущается крайне неуютно. Может, Ланцетта и была кровожадной сукой, но сейчас даже ее общество не казалось неприятным.
— Прыгай, — сухо приказала Ланцетта откуда-то снизу, — И держи пасть закрытой.
Холера спрыгнула. Точнее, покатилась кувырком вниз по чертовой норе, сдирая ногти в тщетной попытке зацепиться и отчаянно ругаясь. В свое время она закатила на бильярде немало шаров в разных кабаках Брокка, но никогда не думала о том, что испытывает шар, метким ударом отправленный в лузу…
Мягкого падения не получилось. Ланцетта железной рукой припечатала ее к осыпающейся стене, и вышло не очень-то нежно.
— Тихо, — шепотом приказала она, — У сфексов нет слуха, но под землей они чутки как дьяволы. Не вздумай орать. Просто смотри.
Холера просто посмотрела. И не рожденный крик съежился где-то в ее груди, точно мертвый ребенок в утробе матери. Превратился в липкий, закупоривший дыхание, ком. Но, что-то, должно быть, все же прорвалось наружу в виде всхлипов, потому что Ланцетта выругалась себе под нос.
— Это…
— Надо было сразу тебе горло вспороть.
— Это…
— Да. Это улей.
Улей.
Не подвал заколоченного дома, как она надеялась. Или подвал, но такого исполинского размера, что здесь мог бы разместиться, немало не ужавшись, фундамент Любекского собора. Огромная яйцеобразная выемка в толще земли, исполинская лакуна, симметричная, но какой-то отвратительной неестественной симметричностью.
Будто какой-то великан бросил в землю недоеденную грушу, отрешенно подумала Холера. Плод сгнил, но земля сохранила в себе его форму. А паразиты, сидевшие внутри, устроили внутри свое царство. Царство, где нет ни ветра, ни солнечного света, а есть лишь кропотливая молчаливая работа в вечном полумраке и треск костей.
Основание огромной чаши, в которой они оказались, представляло собой сложно устроенный лабиринт из бесчисленного множества утоптанных троп, сливающихся друг с другом точно кровеносные сосуды. Но стоило поднять взгляд выше, как дыханию становилось тесно в груди, а сердце сжималось в тугой, наполненный горячей кровью, комок. Вся боковая поверхность была усеяна отверстиями. Ходы, норы, пещеры, штреки, лазы, целые галереи… Из-за того, что их устья были обильно оплетены белесой паутиной, все вместе напоминало кусок разваренного рубца[1] в тарелке, только не мягкого, а минерализировавшегося, покрытого неживым слюдяным глянцем.
Это… Это…
Улей. Огромное логово хищных тварей, укрытое в земле прямо под городом. И не безжизненное, как ей поначалу показалось. Населенное, хоть она это и не сразу заметила. Присмотревшись к копошению внизу, которое сперва показалось ей неживым, вроде колебания травы на лугу, она ощутила дурноту. Такую, что мир на мгновенье сжался до размеров макового зернышка.
— Как там тебя зовут? Хламидия[2]?
Если это и было попыткой оскорбления, Холера ничего не могла ей противопоставить, рот наполнился жидкой едкой слюной, желудок заскоблил о ребра. Даже губы разомкнуть оказалось непросто.
— Холера.
— Черт. Вы, крашенные сучки, все на одно лицо. Не падай в обморок, Холера, не то оставлю им на поживу, поняла?
— Угу.
— Это улей. Черт, ты что, никогда гнезда земляных пчел не видела?
Нет, подумала Холера, но я видела гнездо уховёрток, свитое под половицами. И это было так же омерзительно, уж можешь мне поверить.
— Все ульи устроены похоже, — Ланцетта сохраняла противоестественное спокойствие, отчего Холеру мутило еще сильнее, — Где-то там внизу, под сеном и тряпьем, зимовальная камера. Туда они уходят на спячку. Жаль, что сейчас лишь сентябрь. До ноября мы тут едва ли продержимся, даже если будем играть в игру «Угадай, с кем из жителей Брокка Холера не переспала за последний год».
— Угу.
— Все эти норы по бокам — хозяйственные камеры. Вроде чуланов у нас в университете.
Ну, склады, кладовки, запасы, амбары и все прочее…
— Их… так много.
— До пизды, — согласилась Ланцетта, — Говорят, если все ходы улья собрать воедино, получится дорога от Кёльна до Мюнхена. А это старый улей. Так что, может, и до Праги хватит.
Но Холеру интересовали не ходы, испещрившие внутреннюю поверхность чертовой земляной чаши. Ее интересовало то, что творилось у них под ногами, в ее основании. Ни на миг не замирающее движение, сперва кажущееся хаотичным и неупорядоченным, но представляющее собой что-то вроде нечеловечески сложного танца. Танца, в котором сплелись десятки, а может, и сотни тел.
Ланцетта спокойно проследила за ее взглядом. В полумраке ее глаза не горели, как угли, а лишь едва заметно тлели холодным лунным светом.
— Трутни. Рабочие особи.
— Сучья матерь… Сколько их тут!
— И это далеко не вся большая дружная семья, — усмехнулась Ланцетта, — Может, две трети от нее. Некоторые трудятся в тоннелях, другие отправляются на поверхность, чтоб прокормить домочадцев. В подземном городе хлопот не меньше, чем у магистрата.
— И тот дом наверху…
— Одна из их охотничьих ловушек. Я знала по меньшей мере пять таких в Брокке, но эта… Эта была для меня блядским сюрпризом.
Сколько их тут? Четыре дюжины? Пять? Подсчитать было невозможно, потому что все обитатели подземного улья находились в беспрестанном движении, точно жидкость под давлением в сложной капиллярной системе. Они деловито передвигались по слюдяным тропкам, иногда замирая на несколько секунд, ловко обтекали друг друга на поворотах и сложных перекрестках. Постоянно шевелящееся и кажущееся беспорядочным месиво насекомых. Но это были не насекомые, это были люди. И оттого зрелище выглядело еще более жутким.
Все они были тощими, будто жар улья растворил на их костях без остатка и мясо и жир, а волосы выпали сами собой. Их желтоватые тела, угловатые из-за выпирающих под кожей костей, выглядели сухими и невесомыми, отчего казалось, что при столкновении они должны издавать легкий шелест хитина, как засушенные бабочки.
Кажется, здесь были и мужчины и женщины, но их тела настолько ссохлись, что различия сделались неочевидны. Они двигались порывисто и беззвучно, с деловитой насекомьей грацией, как пчелы в лотке, лица их были сосредоточены и мертвы, а глаза казались полупрозрачными, сухими снаружи и влажными в середке, как не успевшие сформироваться янтарные катышки.
Сталкиваясь друг с другом на узких тропках, они иногда замирали, принимаясь ощупывать друг друга. Тощие руки перебирали пальцами, соприкасаясь в беспорядочных жестах, рукопожатиях и ласках. Они походили не то на слепцов, жадно стискивающих друг друга в объятьях, не то на ссорящихся детей, пытающихся побольнее ущипнуть друг друга. Они словно танцевали, но не используя при этом ни ног, ни тела, одними лишь руками, но танцевали так быстро, что за ними не поспел бы самый разнузданный контрданс из тех, что исполняли в Гугенотском Квартале. Иногда кто-то из них, устав щипать, поглаживать и барабанить, внезапно открывал рот и приникал к другому в отвратительной пародии на страстный поцелуй, погружая язык в чужой рот, точно маленький сухой яйцеклад.
