Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (книги бесплатно без .txt) 📗
«Джейн. Джейн. Джейн», — пульсирует в висках. Мечутся мысли, перед глазами — сгущающаяся чернильными точками темнота. Я завидовала ей. Я не понимала ее. Я вопрошала Господа, почему она, а не я заслужила счастье, и глубоко в сердце считала это несправедливым. Что же… ныне я вопрошаю Господа, почему он наказал нас обеих. Забрал мою Джейн, оставил меня. Одну со всеми грехами и несказанными словами.
— Моя девочка. Бедная моя девочка, будьте… Прошу, будьте мужественной.
Первые фразы Мильтон Адамс произносит, еще стоя надо мной, — сквозь туман различаю носы его потрепанных ботинок. Последние слова доктор шепчет, уже грузно опустившись и неловко прижав меня к себе. Обнимает тепло и крепко, но шепот сдавленный. В груди — хрипы: у доктора проблемы с сердцем. Сейчас это сердце, наверное, разрывается так же, как мое. Я вцепляюсь в ткань клетчатого сюртука и зажмуриваюсь, позволяю себе недолгую слабость, переставая думать, как выгляжу со стороны. В конце концов, этот добрый человек — мой брат по общине и тот, для кого я стала за долгие годы частью семьи. Я вряд ли обниму сегодня родителей: не позволю себе этого. Я не хочу будить в их душах осознание, что больше никогда мы не прильнем к отцу или матери вместе с сестрой, как раньше. Я теперь буду обнимать их одна. Всегда одна и только не сегодня. Так… обниму хотя бы доктора Адамса.
Не размыкая рук, мы сидим на полу целую минуту. Слезы не высыхают, но из горла перестают рваться всхлипы и вскрики. Мне легче. Я немного успокаиваюсь, как успокаивалась всегда, когда Адамс прикладывал к моему лбу компресс или поил меня с ложки микстурой. Тогда, слыша ободрения, я быстро начинала верить, что выздоровею. Теперь, в молчании, полном скорби, я почти верю, что переживу утрату. Когда-нибудь. Хотя бы половина моей измученной души останется живой.
— Вам лучше уйти. — Доктор отстраняется и смотрит мне в глаза. В утреннем свете шрам темнеет резким росчерком. — Преподобный прав. У меня при себе инструменты, ведь я так надеялся…
…Что медицинские швы помогут Джейн выжить, а не послужат тому, чтобы скорбящие не шарахались от ее гроба. Наверное, это доктор бы сказал, если бы не опасался моих слез. Он заканчивает проще: «…надеялся на лучшее» и отводит взор. Я же думаю о том, что поступлю малодушно, если уйду. Оставлю его наедине с мертвой Джейн, в лицо которой он вынужден будет смотреть, кожу которой вынужден будет терзать иглой. Я не смогла бы. Определенно, никогда не смогла бы быть врачом, тем более у меня не хватило бы стойкости прикоснуться к мертвому. А если это родное тело, не превращается ли долг в Господню кару?
— Я могу побыть с вами, — тихо предлагаю я, сжав его широкое запястье. — Мы всегда даже болели одновременно. Пусть так… останется до последнего.
Нижняя губа знакомо поджимается: доктор пытается улыбнуться. Кажется, он сейчас согласится, и мне заранее тошно, холодно. Я мысленно молю себя выдержать: не лишиться чувств, не броситься к Джейн и не ударить доктора, едва он возьмет иглу. Вероятно, смятение заметно. Адамс устало качает головой и убирает с низкого лба упавшие волосы.
— Побудьте с семьей, Эмма. Или на воздухе. У вас и так впереди немало испытаний.
Он еще не знает, насколько прав. Я тоже.
…Спустившись по лестнице, пересекаю холл, миную траурно замерших у стены слуг. Весть уже облетела дом: кухарка Линда плачет, горничные — близняшки, как мы с Джейн, — шепчутся и обе бледны, мужчины все как один отводят взгляды. Никто не заговаривает со мной, я же стараюсь двигаться твердо и не обращать внимания на почти физическую боль, которую причиняют всхлипы грузной темнокожей Линды. Она, как и доктор, помнит нас с детства. Пекла пироги на каждое наше празднество. Она убеждена была, что вскоре ей предстоит творить прекрасный ужин на торжество по случаю помолвки Джейн. Что ей придется готовить вместо торта, дичи и апельсинового пунша? Не знаю… не хочу думать. Ужин будет поминальным.
Время — десять. Трава больше не блестит росой, солнце упрямо стремится вверх. Лучи его играют на макушках дальнего леса, утреннего сумрака все меньше. Но грифоны, двое, что сторожат двери, по-прежнему отбрасывают тени. Рядом с одним из каменных чудищ я и останавливаюсь, прикасаюсь ладонью к перышкам на крыле, устремляю взгляд вперед. За ограду. За луг, выводящий на широкую дорогу, по которой можно навестить соседей. За другую дорогу, едва заметную отсюда, — тропку с уклоном вверх. Тропка — если идти долго, если смело петлять, — приведет в лес Джейн. В лес, откуда, миновав мертвые дома индейцев, преодолев дубраву и спустившись по откосу, можно добраться до Фетер, а вдоль нее — до Оровилла. А можно — остаться. Остаться и…
«Сходи к Двум Озерам, Эмма. Пожалуйста, сходи к Двум Озерам…»
Голос доносится ветерком. Колышется трава, качают головками неприглядные бело-лиловые цветы с желтыми сердцевинами. Как же долго не вянут, удивительно, их ведь несколько недель назад касались руки Джейн. Живые руки Джейн. Я помню.
Опускаюсь на колени и делаю, как она: собираю венчики в ладони. Всматриваюсь, пытаясь увидеть красоту, но вижу только смерть. Даже нежное соприкосновение лепестков с кожей болезненно, и больно понимать, что цветы не сберегли ни капли тепла, ни отблеска взгляда моей бедной сестры. А может… она искала не красоту? Может, отдавала не тепло? Может, неизвестные мне растения и стали вместилищем той самой боли, что была мне непонятна, что от меня таилась, а теперь незримо заполняет все мое существо?
Чушь. Это просто цветы. Они безголосы и бездушны.
Я отрываю венчики от стебельков. Смыкаю ладони и сдавливаю, не видя, но ощущая: лепестки податливо мнутся. Цветы гибнут, цветы плачут, а мне вовсе не становится легче. Память не уходит, мука только захлестывает удавкой. Из разомкнувшихся рук в траву падают уже не соцветия, — изуродованные комья, напоминающие мертвых бабочек.
— Прости, Джейн.
Я погружаю пальцы, испачканные пыльцой, в траву, склоняю голову и зажмуриваюсь в надежде наконец сбежать от себя. Я не успеваю так замереть надолго. Не дают.
— Мисс Бернфилд? Вам плохо?
Кто-то стоит сзади, совсем рядом. У меня уже с минуту такое ощущение, но поначалу, задушенная скорбью, я не придала ему значения. Теперь, сразу узнав голос, я с усилием оборачиваюсь, обуздываю желание бежать. Нет смысла прятаться от светлых глаз преподобного Ларсена. Он застал меня такую — растоптанную, раздавленную, уничтожающую в своей смертельной горести другие Божьи творения, пусть ничтожные. Ничтожные ли? Чем они ничтожнее меня?
— Да, преподобный, — облизнув губы, откликаюсь я. — Очень плохо. Простите.
Пастор возвышается надо мной, как могла бы выситься Вавилонская башня. Он огромного роста, да еще стоит на крыльце, да еще я, уподобляясь нищенке-попрошайке, горблю спину. Нет сил распрямиться, не говоря о том, чтобы подняться. Нет сил и смотреть в белое как мел, точеное, отстраненное лицо. Я вдруг вспоминаю: на службах случается, что иные прихожане вдруг падают перед преподобным ниц и начинают лихорадочно в чем-то виниться. Молят о спасении, вплоть до того, что ползут следом на коленях до самой кафедры. Они наивны: чужая молитва не поможет, если твоя душа не возродится сама, тут не спасет ни один служитель. Но… я понимаю братьев и сестер: Ларсен устрашает. Это уже не тот страх, что я испытывала в комнате, когда преподобный спорил с доктором. Он горше и нужнее.
Ларсен смыкает ресницы — белые, как и волосы. Пальцы сцеплены в крепкий замок у груди, но губы не движутся; едва ли он молится. Я вдруг понимаю: скорее всего, он пытается овладеть собой. Собраться, чтобы…
— Простите вы, мисс Бернфилд, — раздается наконец его голос. — Вы не обязаны извиняться. Господь обещает всем чистым душам счастье; Господь учит не страшиться утраты. Тому же учу и я. Но… — Ларсен открывает глаза, — мне ли не знать, как сложно верить вслепую, верить, не получая от усопшего писем из рая, как получаешь их с отдыха на океанском берегу?
