Дети Лепрозория (СИ) - Вайа Ариса (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt) 📗
— Она что — калека? — Аньель нахмурилась. — Таких обычно изгоняют в детстве, они медленно плетут, толку с них никакого, как провидицы тоже не очень.
Нойко задумчиво уставился в землю. Он никогда не воспринимал свою Еву калекой. Да и провидицей она была получше тех, которыми сейчас славится округ Быка. Во много раз лучше.
— Эй, цесаревич, чего замолк? — козочка толкнула его острым локтем в бок. — Ну две руки у нее, и? Мне так даже проще будет, двуруких пауков поди еще найди, не спутаю.
— Она отличная провидица, и может лечить раны. Даже если болеет не тело, а как у тебя — дух, — Нойко пожал плечами и укрылся крыльями. Зачем вообще говорить о Еве, если память о ней так легко растоптать копытами.
— Думаешь? — Аньель поджала губы и, зацепившись рукой, наклонилась, заглядывая в глаза. — Она правда поможет?
Нойко только кивал. Аньель спрашивала что-то еще, а он все продолжал кивать, не понимая, что творится в его голове. При мыслях о Еве весь мир как будто потускнел. Будь она рядом, все стало бы хорошо. Она знала ответы на любые вопросы, и уж точно бы помогла найти мать. Она бы образумила Изабель, ведь они часто разговаривали вдвоем на кладбище в ногах у Люциферы. Она бы рассказала всю правду о самой Люцифере и почему Нойко нельзя было видеться с родной матерью. Она бы объяснила, почему ему лгали. Она бы рассказала правду о статуе в кабинете Кираны, и почему все верят в эту чушь. Она бы все исправила. Она бы помогла все исправить.
— Эй, ты меня совсем не слушаешь, что ли? — Аньель бесцеремонно дернула за крыло, разворачивая цесаревича к себе.
— Что? — он как будто очнулся.
— Повторяю для особо глухих сизарей, куда она делась, твоя Ева? — Аньель уперла руки в бока.
— Улетела, — тихо отозвался Нойко, отворачиваясь снова.
— У тебя и мозги голубиные, небось, — козочка презрительно фыркнула. — Довожу до твоего сведения, что пауки не умеют летать, — язвительно бросила она. — Уж мне ли это не знать!
— На пегасе все умеют, если научить, — Нойко усмехнулся, вдруг вспомнив, как они вдвоем учились. Она — держаться верхом, он — на своих собственных крыльях. Пожалуй, ему было даже проще, страх перед лошадьми ему был неведом.
— Куда она улетела? Кто ей позволил? Покидать остров нельзя, — Аньель недоверчиво прищурилась, все так же уперев руки в бока и поджав копытца, чтобы не упасть.
— А кто ей запретит? — Нойко рассмеялся.
— Самсавеил, — серьезно отозвалась Аньель.
— Она улетела вместе с ним.
***
Всемогущего, всезнающего, всеслышащего и всевидящего не тревожили сны. Никогда. Только воспоминания. Словно древние незаживающие раны, стигматы, кровоточащие каждую ночь. Словно горький рок. И сколько ни тверди «Я сам себе судьба, я сам себе рок», воспоминания услужливо повторяли «Ты — судьба, ты — рок! Но не себе».
Самсавеил поднял глаза на черное небо, полное лиловых звезд. Глубоко вздохнул и снова закрыл глаза, позволив воспоминаниям сомкнуть руки на его горле. Старые стигматы заныли.
Он помнил, когда был по-настоящему счастлив в первый раз. Когда его Ева была весела и безмерно прекрасна. Помнил, как ему казалось, что другой мир не нужен. Да он и после не был нужен тоже.
Никто не был нужен, кроме Евы.
И казалось тогда, что счастье будет длиться вечно. Словно Ева не смертна. Словно больше никого нет.
А бесконечность оказалась длиной в миг.
Родился сын. Крохотный крылатый младенец перевернул все, что было, вверх дном. Всю жизнь. Он одним своим существом разрушил прежний мир.
Пока у Самсавеила была лишь Ева, он сам был божеством для всех. Недосягаемым. Неуязвимым. Совершенством. Но с появлением сына люди как будто изменились. Осознали, что совершенство доступно и им. Всем. И каждый сможет летать. Каждый сможет спросить у бога, любит ли он их. Самсавеил знал, что им никто не ответит — престол пустовал. Но никто не верил. Все хотели летать, пусть даже и пришлось бы заплатить высокую цену — никого это не волновало. И все, что ему оставалось — защитить возлюбленную и сына. Он даже был готов уничтожить хоть целый мир, лишь бы они были в безопасности, лишь бы никто не посмел очернить его счастье.
Но он не был готов к тому, что для него приготовила судьба.
И вот он снова прятал под своим крылом Еву с младенцем. Снова объяснял глупым, как дети, людям, что он не даст им крыльев никогда. Снова сжимал кулаки, зная, что стоит ему перейти от слов к делу, Ева повиснет на руке и будет умолять никого не трогать, а ему останется только стереть память пришедшим и вернуть их по домам, будто ничего и не было. До следующего раза. И он терпел раз за разом. Терпел глупую веру Евы в то, что люди достойны любви и понимания. Терпел, когда эти «достойные» приходили с оружием. Терпел, когда угрожали ему. Повторял, как безумец, что он не желает зла. Себе повторял, словно мантру, что шестикрылым серафимом он стал лишь потому, что хотел сделать мир лучше. Для кого лучше?! Это уже перестало быть важным, перестало быть нужным. Разумным. Понятным. Как будто даже достойным.
Но всемогущий не есть всестерпящий.
Когда угрозы перешли все мыслимые и немыслимые границы, и на Еву напали, уже никакие ее мольбы не смогли его остановить. И целую толпу он превратил в прах в одно мгновение. Всех, кто был возле нее. Всех, кто видел. Всех — в серую пыль под ногами. Растоптал сапогами, развеял, взмахнув крыльями. Стер, будто их и не было. Она рыдала, икала от страха, прижимая разрывающегося криком младенца к груди, и смотрела Самсавеилу прямо в глаза. Совсем не так, как раньше. Будто только тогда поняла наконец, кто перед ней. Будто лишь тогда осознала.
Самсавеил протянул к ней руку, но она попятилась. Он сделал шаг, она шагнула от него. Он не понимал. Он спрашивал ее, цела ли она, не ранена ли, прекрасно зная, что нет — только порвано платье от пояса, да на руке проступает синяк. Он говорил и говорил, пытаясь ее успокоить. Она смотрела зверем. Он опутал ее лиловым облаком, которое должно было унять страх, образумить. Она втянула носом терпкий дым и вдруг изменилась в лице. Вспомнила, кто она, кем всегда была. Вспомнила, кем всегда был он.
Ева рассмеялась. И от смеха его пробрало морозом по спине. А она повторяла «Что ты наделал? Что же ты наделал?».
Ей, вдруг вспомнившей, кто она, подчинилась природа. Растеклись по горам лиловые реки. Паутиной пронизав весь остров.
— До того, как мы обменялись местами, до того, как ты забрал участь Бога, ты твердил, что людей нужно любить. И вот ты — Бог! Люби их! Но ты не любишь. Прими их! Но ты не можешь. Пойми их! Но ты не хочешь.
Он бросился ее останавливать. Хоть что-то исправить, объяснить. Она раскрыла руки, и Самсавеил едва успел подхватить сына и прижать к себе. Она обхватила за шею, поцеловала, будто прощаясь, и прошептала тихо:
— Покорись. Так я хочу. Так велю. Вместо довода будь моя воля.
Сопротивляться Самсавеил не смог.
Он помнил, как она ушла. Помнил, как забрали сына. Помнил, как его, уже ничему не сопротивляющегося, забрали тоже.
Он знал, что она умерла в ту же ночь, а от нее осталось только нетленное сердце. Знал, что сын умер одновременно с ней. Знал, что из его плоти и крови будут созданы не только крылатые.
Он не понимал, отчего она так с ним поступила. Зачем? За что?!
Самсавеил снова открыл глаза и посмотрел на вечнолиловые звезды. Прижал к себе спящую Еву, погладил по рукам, закованным в черную паучью броню, поцеловал в волосы.
— Радость моя, — прошептал, укрывая ее крыльями. — Радость моя.
Она тихо спала и видела сны.
А он был снова счастлив. Прекрасно понимая, что это не вечно, Ева смертна. Но это было поправимо. Лишь бы только она не узнала, о чем он думает и куда исчезает, оставляя ее в убежище.
Ева не помнила, кем на самом деле была. Не знала, что на самом деле тогда произошло — ей и кошкам он рассказал совсем другую легенду. Она не должна была помнить. Уж об этом он позаботился, стерев воспоминания. Стереть бы и себе, но стигматы ныли каждую ночь.
