Барон-дракон (СИ) - Огнева Вера Евгеньевна (чтение книг .txt) 📗
Досточка выпала из рук. Он уже столько раз повторял себе это, что натер на извилине, ведавшей планами на будущее, мозоль. Не плохо бы тот загиб в мозгах вообще распрямить. Не куда ему ехать.
Если быть точным и откровенным с самим собой, а кажется, наступил момент истины, он в те края вообще никогда не поедет. Если бы там жил только Гасан… Но кроме него на благословенном побережье Вадима дожидалась юная Гасанова племянница, которой пообещали Вадима в мужья. А Вадим не разубедил. Ему так было удобнее. Хорошо, хоть девочку не трогал, хватило мозгов.
Из всех родственников, невесты, только Гасан понимал, что дело с женитьбой - гиблое. Вадим не купится ни на будущие куротно-приморские пряники, ни на молодость невесты. Он вообще ни на что не купится. Однако родня стояла на смерть. Как же так - герой! Помог переходить границу, Гасанчика из плена на себе раненого выволок. Как такого не принять в родню, не осчастливить перспективой безбедной жизни у моря? Не последним было и то, что девочка вульгарно влюбилась в высокого, умного русского дяденьку. Много ли надо слегка образованной околоморской горянке?
Досточка пять оказалась в руках. На всякий случай он и вторую взял. Если мать подойдет, умилится - сын при деле. А сынулю щас стошнит. От всего!
Началось с часовни. Они ее ставили полгода. Он никогда, ни до, ни после не испытывал такого душевного подъема. Все горело в руках. На зов Гасана тогда собрались самые разные люди. Кто-то поморозил сопли и быстро смылся.
Большинство остались. Евгений, Гиви, Саша, Сергей… Альпинисты, сплавщики, егерь Коля Мочалкин, Гасановы родственники. Впервые в жизни Вадиму все люди действительно казались братьями. Не только те, кто рядом с ним ворочал камни. Это было братство со всем миром.
Часовню они закончили к уговоренному сроку. Родственник из далекой арканзасчины приехал и одобрил. До него, по большому счету, ни кому не было дела.
Родственник потусовался и, так и не поняв, что даром тут ни кому не нужен, отбыл.
А у Гасана пошло дело к свадьбе. Вадиму пришлось задержаться. Уезжать в такой важный для друга момент он не хотел. Хотя и настроение как-то усмирилось. И ребята все почти разъехались. Он остался: пережил бурный роман с учительницей, кое как отбился от матримониальных притязаний последней, поучаствовал в анархической чехарде первых военных конфликтов, поработал у моря…
По возвращении в родные пенаты он не сразу включился. А когда включился, затосковал. Подвижки социального грунта оказались таковы, что в образовавшиеся пустоты и трещины провалилось буквально все. Его никто тут не ждал. Друзья пристроились кто кем, а кто и никем. Бывшие сослуживцы и сотоварищи по математической стезе торговали на рынках и мотались по стране с объемистыми клетчатыми сумками. На кафедре зацепились единицы. Кафедру возглавила
Демьяненко. В силу стойкой неприязни к когда-то горячо любимому, но так и не востребовашему ее мужчине, она не собиралась принимать его на работу. Да и ту работу он пришел спросить больше по инерции.
Пашка уехал на Север. Визит к родителям друга не принес ничего кроме тусклого как холодный мокрый пепел осадка на душе. Тетя Аня непрерывно хвасталась сыном: такой он удачливый, такой молодец! Нашел денежную работу, с девушкой познакомился. Скоро женится и заживет. За ее тирадой угадывалась хлипкая, дерганная как марионетка надежда, что Пашка хоть как-то устроится. А чтобы не пугать погоду, бедная женщина возвела это ненадежное чувство в абсолют и с позиции собственной утопии пеняла Вадиму на его социальную несостоятельность. Демарш тети Ани походил на защиту нападением.
Отработав все версии устройства, Вадим даже как-то успокоился. Оставалась квартира в центре, оставалась возможность и дальше ее сдавать. Другое дело, где жить самому. Какое-то время можно ночевать у очередной подруги. Но г-н
Ангарский предпочитал перебиваться иными способами выживания. Прибегать к помощи и покровительству женщин он не станет. Нет у него такого свойства. Хотя иногда, в мечтаниях он так и этак рассматривал подобную перспективу. Порой он сочинял целый сценарий на эту тему, твердо зная, никогда на такое не пойдет.
Порода не та.
В поле зрения объявилась мать. Месяца два уже как в их пригороде развернули телефонизацию. Родители не поскупились. Им как ветеранам и пенсионерам телефон провели в первую очередь. Мать несла Вадиму трубку.
— Тебя спрашивают.
— Кто?
— Не знаю. Мужчина. Он не назвался, - сказала мать с неудовольствием.
Отсутствие возможности контролировать сына, - если уж он находится в непосредственной близости, - ее злило.
Вадим не сразу уразумел, кто его оторвал от созерцания столярных заготовок, а когда понял, обрадовался. Борис Исаакович Гольштейн имел свойство, объявляться как осенний лист. Не ждешь, не чаешь, топаешь своей дорогой и тут - такая радость
— яркая, легкая, ласковая кленовая напасть припечатывает физиономию.
Борька существовал в принципе как противовес обыденному. Он присутствовал в жизни человеков как анестезиолг-неонатолог; как внук, сын и брат; как друг и как неисправимый оптимист. Таким, во всяком случае, его помнил Вадим. С первых же фраз, однако, обозначилось, что и тут не обошлось без подвижек.
— Привет, - програссировали на том конце провода. - Только вчера узнал, что ты вернулся.
— Я уже месяц тут околачиваюсь. Пытаюсь найти свое место в жизни.
— Нашел?
— Представь. Рядом с домом. Рабочий день не нормированный, сдельшина, ответственности никакой.
— Частное предприятие или госслужба?
— Индивидуальное, - со значением произнес Вадим.
Несмотря на его откровенно ернический тон, Борька пока не въезжал. Осталось пояснить:
— Бутылки на помойке собирать.
Гольштейн не засмеялся, как того ожидал Вадим, а деловито предупредил:
— Не советую. В один момент останешься без яиц.
— Не понял.
— Все помойки в городе поделены между бомжовскими синдикатами.
— Ты сам себя слышишь? Сочетание абревиатуры БОМЖ и слова синдикат не выдерживает ни какой критики.
— Ты столько лет на луне что ли просидел?
— Очень близко к тому. На высокогорье, потом у моря в Абхазии.
— Я и говорю - на Луне.
— Стоп! Со мной более или менее ясно. С тобой-то что?
— Сваливаю.
Спрашивать, куда, Вадим не стал. И так понятно. Таким похоронным тоном
Борька мог обозначить только последний путь. Или как в данном случае - очень дальний.
— Сегодня? - на всякий случай спросил Вадим.
— Завтра.
— Щас буду.
— Не торопись. Я освобожусь только к вечеру. Последние документы оформляю.
Приходи часов в семь.
— Буду.
По непритязательным меркам соседей, квартира Гольштейнов, состоявшая из шести комнат, была огромной. Другое дело, что никто из завидующих не прикидывал, как мало может оказаться места в этих хоромах для восьми взрослых и двоих детей.
— Если исключить Белку с Юзиком, - говаривал Борька, - Средний возраст нашего семейства приближается к шестидесяти.
Семья состояла из Борькиных родителей, университетских профессоров, в недавнем прошлом вполне закономерно вылетевших на мизерную пенсию; уже давно не встававшей с постели, но пребывавшей в здравом рассудке, бабушки; тети, проживавшей тут с мужем инвалидом и второй тети, которая своего мужа схоронила и сама была инвалидом. Тут же ютилась сестра Борьки Алиса с двумя малышами трех и пяти лет.
Своей комнаты у Борьки фактически не было. Была выгородка. Некогда отделили толику пространства от большой комнаты книжными шкафами. Позже
Борис поставил с той стороны хлипенькую стенку из листов сухой штукатурки. В углу, под подоконником притулился маленький очень старый и красивый резной столик с точеными под львиные лапы ножками. Рядом с ним - креслице в том же стиле. Пространство от окна до двери занимали уже пустые по причине отъезда книжные полки. Вдоль другой стены вытянулась тахта. Расстояние от полок до лежбища и всего-то с пол метра. Вадима всегда поражало, как в таких стесненных условиях Борька смог вымахать до своих более чем внушительных габаритов. Метр девяносто три, сто тридцать килограммов и черная непроходимая борода едва вмещались в отведенное пространство. Бороду он то отпускал до размеров марксовской, то укорачивал, норовя подогнать под статус модной щетины. Первый вариант был зимний, второй - летний. Без бороды Гольштейн средний присутствовал в миру разве что во младенчестве.
