Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗
Нет птицы.
Есть девушка, пусть и несколько странноватая. Сейчас ее инаковость, как никогда, бросалась в глаза. Узкое, вытянутое лицо, чересчур высокий лоб, раскосые, приподнятые к вискам глаза. И резковатая линия губ…
— От тебя тоже смертью веет, — миролюбиво заметила княжна Вышнята, касаясь Лизаветиных волос. — Я ее чувствую, как мама. Твоя тоже ушла.
— Ушла, — не стала спорить Лизавета.
— И ты горюешь… ваши слезы их держат.
— Кого?
— Души… моя мать… мне ее тоже не хватает. Но я помню, что она говорила. И не только говорила… она взяла меня… однажды… провела Призрачным путем… потом, когда мой срок наступит, я вновь им пройду. В смерти нет ничего страшного.
Да, она определенно не знала, что девицам брачного возраста следует говорить о погоде, музыке и поэзии, но уж никак не о смерти.
— Послушай… — Лизавета подавила вздох: вот теперь еще с этой… непонятной возиться, — ты как здесь оказалась?
Насколько Лизавета знала, княжеские покои находились в другом крыле.
— Пришла.
Логично.
— Зачем?
— Умер кто-то… ему было плохо. Больно. Он потерял путь, а я могла открыть. Только, — она нахмурилась, — здесь никого.
И вот сказанное Лизавете очень не понравилось. Почему-то и мысли не возникло, что Снежка ошиблась. Если убили, то…
— А… — она запнулась, — скажи, а призраков ты тоже чувствуешь?
Снежка рассеянно кивнула:
— К тебе приходил… за тебя зацепился. Злой. Ему надо открыть путь…
— Вот за этим ты и вышла.
— Я могу.
И Снежка сделала шаг. Остановилась, глядя на плиты. Указала пальцами:
— Здесь… здесь кто-то умер…
А Лизавета не удивилась, увидев у темной колонны лепесток розы.
ГЛАВА 17
Стрежницкий перечитывал информацию. Была у него дурная привычка, донельзя раздражавшая начальство, сперва знакомиться с объектом, а уж после изучать собранное другими. Мол, только так он может составить верное представление.
И в большинстве случаев представление составлялось без особого труда, но тут…
Смерть родителей.
Уход из университета, где девицу помнили и отзывались о ней весьма тепло.
Умна.
Старательна.
Не лишена таланта… ей бы подучиться еще годик-другой, и стало бы на одного приличного артефактора цветочника больше, а она… Почему? Хотя ясно — две сестры… и неясно. Большинство знакомых Стрежницкому особ о сестрах бы позаботились, передав их на попечение государства, но собственный шанс в жизни упускать…
Чего ради?
— Барин, а барин, — провинившийся Михасик старательно изображал смирение. В деревню ему не больно-то хотелось, ибо у матушки Стрежницкого имелось просто-таки непреодолимое желание женить если не упрямого сына, то хотя бы верного его помощника. В целом женщина весьма здравомыслящая, Анастасия Егорьевна пребывала в престранном убеждении, что именно женитьба способна изменить мужчину. И мысль эта не давала ей покоя.
— Передашь матушке, что супругу я себе подыщу… — Стрежницкий почесал ухо. — Может, даже скоро…
— Эту, что ль? — Михасик замер, прижавши руки к груди. Весь вид его выражал недоумение этаким престранным выбором. И неодобрение. Пожалуй, лишь он и мог выразить Стрежницкому это самое неодобрение, не боясь получить в ухо.
— Может быть… может быть…
Стрежницкий закрыл глаза.
Рыжая была…
Была и была.
Не сказать чтобы красавица, встречались на его пути девки куда более яркие. А эта… курносенькая, живенькая…
Миленькая.
Да, пожалуй, что именно так. Миленькая… такая матушке понравится.
Если молчать будет… потому как ее речи совершенно не соответствовали образу. Девицам надлежит быть скромными, слегка манерными и очаровательно беззащитными.
— Барин… — Михасик вздохнул, и Стрежницкий, отложив бумаги, вздохнул тоже. Жениться не хотелось совершенно, впрочем, как и расстраивать матушку, которая опять сляжет. И пусть знать он будет, что все ее болезни большею частью придумка, бездельем вызванная, но…
— Может, еще какую присмотрю.
— Зачем?
— Матушка не молодеет. Да и я… — Стрежницкий махнул, и Михасик устроился на стуле, вытянул длинные ноги, руки на животе сцепил. — Все равно жениться придется…
— Зачем?
— Это тебе незачем… вот скажи, я тебе мало плачу?
— Не обижаете, барин.
— Или кормлю плохо? На одежу не выдаю?
— Барин!
— Так отчего мне опять сказали, что ты казакам задолжал? Двадцать рублей, Михасик! Двадцать…
— Так… — он слегка смутился, точнее, сделал вид, что смущается, — слаб человек, барин… а уж такой, как я… они предложили картишки раскинуть, я и не устоял… только, барин, вы не серчайте… я тут кой-чего слышал, пока игрались… оно не мне говорили, только… играли-то на царской половине…
— Надеюсь, ты там ничего не спер?
— Обижаете, барин!
Не обижает, скорее несколько сомневается в наличии здравого смысла. Все ж порой Михасик в любви своей ко всему блестящему вовсе терял чувство меры. А на царской половине блестящего было много.
— Так… — Михасик заерзал под холодным взглядом, — я ж никогда… я ж понимание имею… я бы вас ни за что…
Стрежницкий вздохнул: специально-то Михасик, конечно, не предаст. Вернее человека не сыскать, и тот шрам звездочкой на груди — наилучшее тому доказательство. Ведь мог отойти, мог сделать вид, что вовсе не знаком с барином… а он остался.
И от пули заслонил.
И позже, когда вдвоем в яме лежали, кровью захлебывался, а приговаривал, что, мол, Бог не попустит такого… позже Стрежницкий понял, что Бог-то как раз попускает многое.
— Слышал я, как один казак другому кинул, мол, пришла пора выбирать…
Казак?
Плохо… в казаки брали далеко не всех. Самых ярых, самых преданных. И клятва на них лежала оковами, а тут… надо будет доложиться.
— И сказал навроде как в шутку… что, мол, промедлишь, и все золото медью обернется… я ж тихонечко сидел… а этот, как вышел, прямо зыркнул…
— Когда это было?
— Так… седни и было. — Михасик поскреб темные патлы. — Вы б, может, тоже… матушку проведали, а, барин?
Голос его звучал жалобно, надтреснуто. И он, любивший показать прочим свою лихость, живо помнил, как оно было…
Звон битого стекла. Камни в гостиной. Матушка растерянная… отец держит щит… требует уходить, а матушка стоит и плачет.
Уводили ее за руки.
И устроили в охотничьем отцовском домике, посчитав, что до него мятежники не доберутся. Что тогда Стрежницкий о мятежах знал? Только что случаются они.
Как гроза.
Или засуха там… он, мальчишка, был беспечен, и чудо, что матушка сумела взять себя в руки, вспомнить, что она не просто урожденная княжна, а и магичка не из слабых.
В той яме, куда их кинули живыми, было холодно.
Почему-то именно холод Стрежницкий запомнил.
Не землю, которую кидали на плечи, не камни… камень рассадил кожу на голове, и мир потемнел. А когда сознание вернулось, то было холодно. И Михасик еще шептал, что выберутся… непременно выберутся…
Им тогда повезло несказанно.
И пуля, застрявшая в Михасиковой груди, не добралась до сердца его. И камень голову не проломил. И те, кто поймал их, глупых подростков, решивших заглянуть в деревню, где они бывали частенько, не стали добивать сразу.
Кинули в ямину.
Землей присыпали… собакам — собачья смерть, так сказали.
А матушка взяла себя в руки. Опомнилась. Вышла и…
— Нет. — Он покачал головой. — Если и вправду смута затевается, отсидеться не позволят. Найдут… а тут… — Стрежницкий нехорошо так усмехнулся: — За батюшку я еще не рассчитался…
— Эх, барин…
— А ты не вздыхай. Опишешь мне подробно этого казака… и чтоб я тебя тут не видел.
Ибо если Михасик казака видел, то и тот наверняка Михасика заприметил. Может, конечно, и не рискнет руки марать, решит, что не будет беды: репутация у Михасика определенная имеется. Дурачком его полагают, балаболом никчемным, да и он сам порой заигрывается.
