Прости меня - Дружков Юрий (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Гвоздики похрустывали, искрились новогодним целлофаном. Девушки оглядывались, провожая глазами два огненных светлячка. Падал первый снег. Белый воздух затуманило, запушило. Мягко топали каблучки по снегу, машины буксовали.
Я торопился к Ладе, в белый, наверное, теперь зимний переулок.
Ах ты Ладушка-нескладушка! Сегодня тебе несдобровать. Приеду, возьму тебя за плечи...
Попробую сказать ей такое, чего не сможет она, не посмеет не понять, колючая моя снежинка-смешинка.
Была суббота, вечер, свободный от занятий. Лада не шла.
Торопились домой женщины с полными сумками, женщины с маленькими румяными, закутанными, как шары, человечками. Ходил из подъезда в подъезд белый от снега почтальон. Падал первый снег.
Вечер наступил незаметный. День сиял на белом снегу, падал в сумерки светлым, плавным дождем снежинок.
Я сидел в натопленной машине, усыпанной снегом. Я нарочно поставил ее за деревьями, чтобы Лада не сразу могла нас увидеть. Она все не шла.
Постепенно в кабине стало холодать, и я пожалел, что не позвонил утром к ней на работу. Не позвонил так, по великому принципу всех самонадеянных. Ты не звонишь, и я могу совсем тебе не звонить. Могу!.. Тоже мне характер.
Я не заметил, когда он появился.
Вихрастый парень стоял рядом за колючей бахромой снега на редких кустах. Он был неподвижен, тих и, по-моему, жалок. Воротник у него поднят чуть картинно, чуть модно. Поза его, пожалуй, несколько рисованная. Руки в глубоких карманах, а голова не покрыта, ничего, кроме шапки волос, мокрых от снега. Казалось, он пришел к ее дому задолго до меня, стоит и ждет ее упрямо и безнадежно, закоченел в снегу, шевельнуться, бедняга, не может...
Вот какая выходит история.
Мы жили с ним в одном городе. Мы ничего не знали друг о друге. Как мелькнувший прохожий на улице, он был необязателен рядом со мной. Вокруг меня жили понятные, близкие, необходимые до зарезу люди. За ними был очерчен тот невидимый круг, куда не мог ступить каждый вихрастый. Он был за этой чертой, в другом, равнодушном для меня пространстве. Я не знал его... Теперь он стоит рядом, не видя меня, залитый снегом, безропотный, синий от холода.
Мне, честное слово, хотелось крикнуть: иди сюда, погрейся! Подождем тут... Хотелось, но я не мог. Думал, пора уехать, и не умел уехать, как будто не сдвинуть мне сугробы снега, в которых увязла машина.
Сигналы отбили шесть, потом семь. Он их не слышал. Я включил радио, тихонько, негромко.
Весь мир жил субботними своими делами, звучал, играл, шумел, торопился навстречу зиме домашним теплом, песнями, звоном, нежной вязью далекой скрипки, вечерней суматохой многих и многих дел.
Мы, двое глупых, ждали единственного, неповторимого на всей огромной Земле маленького родного человечка...
Она пришла все-таки. Подбежала к нему, смеясь от нежности, светясь от нежности, с мокрыми глазами, такая милая, такая... Стала тереть побелевшие, отмороженные уши, стряхивая липкий снег с вихрастой головы, стала говорить ему что-то необыкновенное, греющее, как истома. Приникла к нему...
Кто-то нарочно послал в ночной эфир сверкающую снегом солнечную музыку.
...Темные сосны даже летом не пускают солнце в кабинет Шефа. Теперь они заставили его средь бела дня включить настольную лампу.
Шеф смотрит в окно. Лампочка делает его лицо грустным.
- Я уверен, там ответ на загадку. Там, больше нигде...
У нас такое настроение, как будто мы с ним прощаемся. Почему? Самолет уходит не сегодня и даже не завтра. Но, кажется, мы оговорили все: и что я должен сделать перед отъездом, и что буду делать там, и как надо беречь себя от мороза, и как лучше поставить антенны для новых ловушек. И какое место для них лучше: на поляне в километре на север в черном осеннем лесу или во дворе у самой проходной. Решили ставить в лесу, не так близко трансформаторы.
А еще мы говорили о том треугольнике на листке бумаги, исчерченном рукой деда. Вот он:
А рядом слова: "Отъ самого себя".
Шеф убежден: эта фигура имеет самое прямое отношение к нам.
Треугольник, уверяет он, это наши два аппарата. Один увезу я, другой останется здесь. Мы запускаем луч от себя (от самого себя) и принимаем сигнал, который преломляется через фокус в условной верхней точке треугольника (если мы этот фокус найдем). То есть мы возвращаем луч к себе, но уже с картинкой, возникшей там, где гребешки волн совпадут, лягут,один в другой в невидимой плоскости. Где бы ни находился аппарат, поиск надо вести от самого себя.
Очень похоже на истину.
- Видишь, у него, наверное, там была записана вся наша тайна. Вся отгадка. Пять формул - и готово!.. Ты подумай, а! Может быть, лежат они, те формулы, на пыльной архивной полке. Лежат готовенькие. Мы с тобой мечемся тут, и ничего пока найти не можем, а в них все давно сказано. Только найди. А как их найдешь?..
Так сказал Шеф.
...Ох какая суматошная неделя.
Домой заехать не успеваю, каждую ночь остаюсь в неуютной спальной комнате Шефа, расположенной рядом с его кабинетом.
Совсем недалеко от нас день и ночь прокладывают скороспелую дорогу в зимнем лесу. Грохот поваленных стволов, скрежет металла, команды будят меня по ночам.
Шеф торопит, нажимает на всех, покрикивает, чего никто за ним никогда не замечал.
А тут на беду всем для валки зимнего леса пригнали строительный батальон целиком из одних безусых новобранцев. Они спешат. Но дело пока не очень...
Я не выдержал и поехал домой отоспаться.
У дороги стоял тягач с огромным тяжким стволом на буксире. Водитель тягача не сумел развернуться между придорожными соснами, ствол заклинило поперек дороги.
Была суматоха. Ломались ветки, люди кричали, каждый советовал как мог. Я тоже бегал и давал ненужные советы.
Скрипя снегом, через лес подходил отряд солдат. В зимнем воздухе далеко раздавалось уверенное: "Ать-два, ать-два, ать-два".
И сразу на дороге стал порядок. Суматоха сама собой прекратилась.
- Ать-два! Ать-два! Ать-два!
Пар дыхания таял над серыми ушанками. Заиндевелая дорога подхватывала четкий ритм шагов.
- Ать-два! Ать-два! Ать-два!
Последним в колонне шел он. Вихрастый парень.
- Ать-два! Ать-два! Ать-два!
Он, спотыкаясь, побежал вдогонку за товарищами, в новеньком, неловко сморщенном зеленом бушлате, в ботинках-стукачах.
Трудно передать выражение, с каким он оглядел меня. Черное мое пальто, мохнатая шапка, черный автомобиль, наверное, были здесь нелепы, среди бушлатов и брезентовых рукавиц.
Я не стал смотреть, как солдаты освобождают мне дорогу, и пошел обратно пешком, чтобы кому-то позвонить из проходной.
В заснеженном лесу дятлами перестукивались топоры. Хвойный запах дыма делал воздух еще прозрачней, холодней. Падала звонкая бахрома с тонких высоких веток. Я вышел краем леса туда, где схваченная льдом речушка, белея, тянулась далекодалеко в поле, как новая, причудливая, неожиданная дорога.
Поля, накрытые снегом, тишина, до боли в глазах дальняя тишина, холод равнины, запах снега, арбузный запах снега, молчаливый синий замороженный лес вдали, речка-дорога, по которой никто не ходил... Разве я когда-нибудь видел ее? Разве я когда-нибудь замечал, как неподвижны леса между полем и небом, как трудно, как, наверное, хорошо пойти, не оглядываясь, к ним белой бесконечной дорогой.
Меня потянуло туда. Я плохо понимал, что со мной происходит. Как в детстве, я видел уже мои следы на равнине, дышал синей сквозной неподвижностью дальнего леса; четко, ясно до слез видел и слышал, как перестукивают синицы его тишину, как падают хвойные шишки на снег, узорчатый в лапах синиц и воробьев.
О понятный, ближний, проверенный мир, каким обновленным, каким озвученным стал он для меня!
Когда по вечереющим сумеркам шел я назад к машине протоптанной в лесу глубинкой, мое внимание привлек одинокий солдат. Он, стриженый, с открытой макушкой, понуро сидел на поваленном колючем стволе, спрятав лицо в ушанку.
