Маска чародея - Швайцер Дарелл (книги хорошего качества txt) 📗
Теперь Ваштэм с болью и сожалением вспоминал об этом. Остальные – Таннивар, Орканр и еще кто-то, кого Секенр не знал – подались вперед, как подаются из тени к свету костра люди, готовые услышать новую историю. А Секенр… Я был Лекканут-На, вспоминающей, каково это – быть Секенром, хотя Лекканут-На никогда не была Секенром; Лекканут-На просыпается вечером на песке среди дюн с нависающей сверху травой; Лекканут-На ощупывает руками свое стройное тело, изумленная тем, какое оно молодое, тщедушное и к тому же мужское… в то время, как Секенр спит, настолько же изумленный тем, что стал старой, чудовищно толстой женщиной, застывшей без движения во тьме на века и долгое время не знавшей смерти.
Лекканут-На в своем новообретенном теле с трудом поднялась на ноги, потеряла равновесие, упала, споткнувшись о камень, на прибрежный ил и лежала там лицом в грязи, пытаясь справиться с незнакомыми руками, чтобы подняться… Как странно, – думала она, – одно запястье с громадным белым шрамом оцепенело.
Немного поодаль две женщины выползали из дверей хижины. Младшая побежала к Лекканут-На, увязая в грязи обутыми в добротные кожаные туфли ногами. Лекканут-На поднялась, опираясь на тонкие, как палки, руки, восхищенная необыкновенной легкостью тела, и почувствовала, как ил медленно стекает между пальцами.
– Секенр! – закричала девушка в кожаных туфлях, за чем последовало настоящее извержение слов на языке торговцев, которого я не понял.
– Тика, – вторая женщина, по-прежнему сидевшая в дверях хижины, обратилась к ней на языке Дельты. – Так нельзя. Он же всего-навсего мальчишка-волшебник. Он, без сомнения, переоценивает собственные силы, и это погубит его. Лучше ему уйти.
Какое-то время я еще был узником в собственном теле, способным лишь наблюдать, как Лекканут-На неуклюже пытается встать, но уже в тот миг, когда Тика позвала меня, а Неку назвала мальчишкой, я вспомнил, кто я такой, и проснулся окончательно. Лекканут-На отступила на второй план, в глубь подсознания, и я снова стал Секенром.
Но язык Дельты, родной язык Лекканут-На остался у меня в голове, как пена остается на песке после речного отлива. Ридамикейский – именно так он назывался – стал для меня таким же простым, как и мой родной язык, и я обратился на нем к Тике:
– Хватит болтать. Надо построить погребальное судно. Для твоего отца.
Приблизившись, она остановилась передо мной с широко раскрытыми глазами, зажав рот ладонью.
– Ты ведь действительно волшебник, да? Ты путешествовал в Дельту во сне, прожил там много лет, выучил наш язык и вернулся всего пару часов спустя? Я слышала такие истории…
Я встал на ноги, пожал плечами и вытянул вперед свои испачканные грязью руки.
– Что-то в этом роде.
– Ох!
– Но у нас много работы, – сказал я. – А времени до захода солнца осталось совсем мало.
Суденышко для Птадомира вышло весьма убогим. Берег вдоль этой излучины реки был высоким и порос травой до самой воды. Здесь росли лишь мелкие кустарники – ничего подходящего для строительства лодки, не было ни одной лианы, которыми мы могли бы связать пучки из тростника. И хотя мы с Тикой трудились не покладая рук, ее мать присоединилась к нам лишь в самый последний момент – она настолько упала духом, что пользы от нее не было практически никакой.
Неку сдалась. Она безучастно сидела, погрузившись в свои мысли, сложив руки на коленях, едва заметно раскачиваясь взад-вперед, и либо молчала, либо бормотала что-то себе под нос. Иногда она замирала, уставившись на свои ноги.
– Ты должен помочь ей, – прошептала Тика.
– Я могу лишь попытаться, – ответил я, тут же пожалев о вырвавшихся словах. Похоже, я прочно вхожу в роль разрушителя чужих надежд. – Нет, – сказал я после минутного раздумья, – я знаю, что следует предпринять. Я помогу вам.
– Я буду молить об этом богов.
Мы разобрали лачугу на части, но, не имея ни молотка, ни гвоздей, ни обычной веревки, смогли сделать лишь что-то отдаленно напоминающее плот. Мы старались брать куски побольше и связывали их друг с другом полосками, которые нарвали из запасного платья Тики.
– Мне нужно что-нибудь острое, – сказал я. Тика не поняла меня. Я указал на плот: – Я должен кое-что на нем вырезать.
Порывшись в сваленном в хижине хламе, среди вещей своей матери Тика обнаружила расческу, на ручке которой был острый металлический наконечник; она незамедлительно вручила ее мне. Я тут же начал скрести ею по трухлявому дереву нашего суденышка. Полетели щепки. Ручка согнулась.
Она беспомощно посмотрела на меня, открыла маленькую сумочку и вынула оттуда вилку из слоновой кости.
Неожиданно Неку встрепенулась, выйдя из оцепенения, и подала голос:
– Нет, вот, возьми. У меня есть. – Она приподняла юбку, и мы увидели кинжал, привязанный к ее ноге кружевной тесьмой. Я робко и неуверенно взял у нее нож. – Ты должен вернуть его мне, когда закончишь, – сказала она, – так как, если у тебя ничего не получится, я убью себя.
– Нет, мама, нет! – воскликнула Тика Неку взяла ее за руку и ласково заговорила:
– Ты должна смириться с этим, дитя. Это моя судьба, написанная богами в Книге Жизней. Нет никакой возможности уйти от нее – никто не может избежать предначертанного. В конце концов я умру с честью, как и подобает людям нашего рода и положения.
– Но Секенр… Он спасет нас.
– Этот мальчик послан нам богами. У меня нет сомнений, – она стиснула руку дочери и слабо улыбнулась. – Давай же видеть в нем доброе предзнаменование – может быть, обо мне напишут там хотя бы еще немного. Ладно?
– Хорошо, мама.
– Значит, мы должны вернуться к работе, не так ли?
Мы с Тикой заканчивали наше сооружение, пока Неку нервно возилась с узлами, то затягивая один, то критически изучая другой. Но реальной пользы от нее было мало. Мне кажется, она делала все это лишь ради спокойствия своей дочери.
Взяв кинжал, я тщательно вырезал в центре кормы к Оуробороса – змея, заглатывающего собственный хвост. Кроме того там, где у плота должен был находиться нос, я изобразил два открытых глаза, чтобы судно увидело дорогу в другой мир, а на корме – два закрытых глаза, означавших, что мертвый не должен оглядываться на землю, где он прожил свою жизнь.
Я начал трудиться над каноническим написанием имен Сюрат-Кемада.
– У нас почти не осталось времени, – сообщила Тика. Я поднял взгляд. Она была права. На юге, вверх по течению, солнце повисло над самыми дюнами, далеко протянувшимися по равнине справа от нас. Тени чернели на воде, как нефть, вылившаяся из расщелины, сглаживая волны и последние блики отражений заходящего солнца.
Я продолжил резать. Заниматься каллиграфией ножом по прогнившему дереву было гораздо труднее, чем пером на бумаге.
– Мне понадобятся две монеты, – сказал я.
У Тики вырвался негромкий возглас изумления, словно она решила, что я требую плату за свои услуги, и вперед к тому же.
– Нет, дитя, – заметила Неку. – Их надо положить твоему отцу на глаза. – Она вытащила из-под платья маленький мешочек и протянула мне две серебряные монеты. – Это все, что у нас осталось.
Я счел добрым знамением то, что на реверсах обеих монет был изображен Бель-Кемад; с аверсов на нас смотрели ничего не значащие цари или герои Дельты.
Вдруг Тика вскрикнула и указала на реку. Что-то плеснулось у самого берега. Я обернулся – прямо передо мной стол труп Птадомира, с которого стекала слизь Речного дна. Он заковылял к нам, и между его ребер я видел темнеющее небо. Глаз у него уже не было. Лицо превратилось в голый череп с остатками разлагающейся плоти и клочьями спутанных волос. У меня не осталось сомнений, что Хапсенекьют пришел конец. Этот визит мужа должен был стать последним.
Я поднялся на ноги, обе женщины последовали моему примеру. Я вернул Неку кинжал – она не спрятала его, а сжала в руке.
– Помоги нам, пожалуйста, – тихо попросила Тика. Теперь уже она казалась совсем отчаявшейся. Она упала на колени и заплакала. Лицо ее матери, напротив, словно засветилось, исполнившись гордым достоинством.
