Пенталогия «Хвак» - Санчес О. "О'Санчес" (читать книги регистрация TXT) 📗
— А чего еще? Слушай, Джога, чего мы здесь топчемся? Пойду-ка я вниз, селение какое-нибудь искать, авось, к ночи дойду… Или не дойду?
— Вряд ли, повелитель, путь до ближайшей деревни мне ведом и он не близок. Впрочем, как знаешь, но ты меня перебил, секироносец Хвак.
— А… понятно. Ладно, извини, чего ты там хотел? Тогда мы здесь переночуем, а с рассветом двинемся в путь. Ох, жрать хочется! Так чего ты там говорил?
— Ну, если ты мне разрешаешь говорить и не утомился внимать… Впрочем, зачем это я буду нагружать слух и помыслы повелителя рассуждениями какого-то несчастного, всеми забытого демона огня и пустоты…
— Джога…
— Понял. Есть чудеса и похлеще этой секиры, повелитель…
Демон словно бы примолк, и Хвак, уже притерпевшийся к причудам своего незваного спутника и слуги, покорно спросил:
— А чего?
— Сними свою сиятельную десницу с рукояти секиры, повелитель, шуйцею же перестань на время почесывать загривок и эту… спину…и растопырь обе ладони, а их, в свою очередь, выстави перед собою, но не далеко, а так, чтобы четко зреть тыльные стороны кистей рук.
— Ну, смотрю.
— Камихай — довольно твердый долдон, ибо почти что камень, и среди смертных считается обладающим значительною силой… Я БЫ ПРОТЕР ЕГО В ПЕСОК, ПОВЕЛИТЕЛЬ…
— Тихо!
— …за наглость его, за то что посмел усомниться в силе моей…
— Да! Вспомнил! Джога, а почему ты очень странно сказал… ну… когда мы дрались, а ты сказал, что хочешь разгрызть его на… забыл… сколько…
— На семьсот тридцать четыре тысячи вонючих Камихаевых ошметков, повелитель.
— О, точно. Почему на столько?
— Это без разницы, повелитель, я бы мог и любое иное число назвать. Просто вспомнил древние-предревние времена, когда я владел одним грамотным человеком, он любил совмещать в своих изречениях ругань и ученость, а я перенял. Но ты опять меня перебиваешь.
— А… да. Тогда продолжай, мне любопытно стало, к чему ты ведешь?
— Мы остановились на том, что этот урод Камихай сродни камню. Ты очень лихо бил его в рыло и в пузень, а силушки тебе не занимать… у других смертных… Должно быть, косточки и суставы твои, в пальцах и на запястьях, сами в труху переломаны? Взгляни?
Хвак колдовской скороговоркой усилил освещение пещеры и вытаращил глаза на собственные руки.
— Нет. Кожу с костяшек свез, и там все щиплется… А кости целы — вон, сжал, разжал!.. Все, цело, Джога.
— Вот и я говорю. Эта темная конура в твоей голове неспроста, повелитель. Уверен, что кто-то сильный… посильнее меня… сделал тебе подарок побогаче Варамановой секиры. Слушаешь?
— Угу! Ловко! Говори, говори, Джога! Вон, какой ты смышленый! И что? И кто это может быть?
— Э-э… повелитель… Ты и сам не дурак, как бы ни возражали этому моему воображаемому наблюдению твои вытаращенные глазки и невысокий лоб. Не заставляй меня говорить то, от чего у меня дрожь и невольный ужас… Подумай сам. Кто бы это мог быть… Но при этом тебе не враг?
— Хм… Вараман, что ли?
— Повелитель! Ну при чем тут… океан??? Что ему делать на пашне и в вашей замурзанной деревне, а, мыслитель Хвак? Ты хоть раз, кроме сегодняшнего, видел храм или алтарь… этого… ну…
— …Варамана…
— Да. Хоть раз видел?
— Нет, ни разу.
— Вот и я говорю: кто ему будет молиться и жертвы носить, вдали от океана? Стало быть, не он. Думай, повелитель.
Хвак помрачнел и замолчал, перебирая всех известных ему богов, богинь, взвешивая свои чувства к каждому из них.
— Всех отвергаю! Никого не люблю!.. Кроме как… Матушка Земля для меня… Матушка она для меня… Сам не знаю, почему так, но — Матушка, любимая и единственная. Ты где, Джога?.. Джога!
— Джога твой погас на время, Я попросила его поспать.
Хвак не успел ни удивиться, ни испугаться — просто обернулся на голос: взялась невесть откуда и стоит перед ним древняя старуха, вся горбатая, Хваку по пояс, на клюку опирается, а глаза синие! И эти глаза показались вдруг Хваку знакомыми… А Хвак возьми и растеряйся, вместо того, чтобы удивиться или испугаться!
— Спать? А он говорил, что… это… не спит никогда…
— Если я о чем-либо прошу — мне ни от кого отказа нет. Кроме как от тебя, сынок мой названый.
Голос! Хвак узнал этот голос! И словно пелена спала с Хваковой памяти, и сразу вспомнил он пашню и странницу с клюкой, и то, как она выполнила его самую заветную сиротскую просьбу: разрешила себя матушкой назвать… А обернулась потом Матушкой-Землей! Матушка…
— Матушка!!! — Хвак со всей туши грянулся на колени и заплакал счастливыми слезами. — Матушка! Я знал, я всегда знал, что опять тебя увижу!
— Да, увидел. Будем считать, что я тоже рада видеть тебя… Хотя, сама уже не знаю — способна ли испытывать нечто подобное по столь ничтожным поводам… Впрочем, названый сын — точно такой же мой, как и… Хватит хныкать. Секирою Варамана разжился, насколько я понимаю в рукоделии? Демонца в голове поселил?
— Джогу? А… это не я, матушка… это они!.. Я… я шел себе, шел своей дорогой, а они ко мне первые привязались, к себе приманили!.. А у Ларро меч, и он заставил!..
— Бедняжка. Но ведь я давала тебе знак туда не ходить.
Вот тут уже Хвак перепугался по-настоящему: да, он вспомнил стрекозу с синими глазами, предостережения Снега… Какой стыд — матушку рассердил ослушанием! Слезы радости сменились слезами раскаяния, но по-прежнему обильно стекали по толстым Хваковым щекам.
— Прости, матушка!..
— Да, уж. И до этого знаки посылала. Неслух, одно слово.
— Я не хотел тебя огорчать, матушка! Я больше не буду! Я…
Старуха тихонько вздохнула, и повела концом клюки. Хвак мгновенно понял неслышимый приказ, смолк на полуслове.
— Точно такие же заверения уже я где-то слышала… неподалеку и совсем недавно… И отвечу услышанным ответом, тогда же и там же: «Угу. Так тебе и поверили».
Хвак молча шмыгал носом и моргал покрасневшими глазками: да, Матушка права, а он виноват — что тут возразишь? И так стало горько Хваку, так обидно за собственную дурость и неблагодарность — впору опять разрыдаться, но Матушка не велит!
— Молчишь… сынок… кручинишься… Во всяком случае, вижу, что рад. Искренне рад, без корысти и расчета. Есть у тебя какие-нибудь просьбы ко мне?
— Да, Матушка!
— Слушаю тебя.
— Молю простить меня за то, что я нашу встречу и твои слова забыл! Я нечаянно!
Старуха глубоко вздохнула, синие глаза ее поледенели и словно вонзились взором в Хвакову душу… и вроде как прежними стали, оттаяли…
— Даже тут не врет, не хитрит. Дитя… Сущее дитя в теле взрослой особи. Будем считать, что я тебя простила… на какое-то время. А еще чего желаешь? Проси.
— Еще хочу, Матушка — чтобы я надежно не забывал, что тебя видел и слышал!
— Нет, в этой просьбе откажу. Ты будешь помнить благие свои намерения, но встречу забудешь. Ну, коли сам ничего не выпрашиваешь… Подумай. Например, этого Джогу я могу из тебя вынуть, если он тебе в досаду?
— У! Хорошо бы, Матушка! Такой он… как комар над ухом, день и ночь: то ему не так, это не так… И куда ты его денешь?
— Верну богам, это их игрушка. Или рассею навеки огнем по пустоте: откуда вышел — туда и вернется. Как скажешь.
Хвак прислушался к себе — молчит Джога, Матушкой усыпленный. Если он рассеется по пустоте, значит, Джоги не будет, он умрет. Если вернуть богам — Джога этого очень боится. То-то же! Как насмехаться и ныть — он тут как тут, а с богами так-то не повольничаешь! И умереть, небось, тоже боится.
— Матушка, а демоны умирают?
— Перестают быть. Нет, ну какой мякиной у него голова забита… Называется — усыновила смертного.
— Прости, Матушка, я не хотел!
— Так, убрать его?
Хвак сначала помотал головой, а потом уже спохватился собственному решению.
— Жалко его, Матушка, боги его обижать будут, за то, что мы с ним… Пусть уж лучше он вернется, когда я… когда у меня… когда умру.
— Ох, и долгонько же ему ждать. Названое дитя мое неизбежно приобретает некоторые свойства, простому смертному отнюдь не присущие, в том числе и прочность перед бренностью. Вот и плоть твоя, кости с суставами покрепче камня оказались, пусть и не везде, не всегда и не для всех сие заметно. Однако и дух у тебя плоти под стать, но уж это не мое, природное. Сердце у тебя мягонькое, не то что у Камихая, да только вряд ли это облегчит судьбу этому ничтожному Джоге, так уж мне видится. Будь по-твоему. Встань с колен.
