Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (книги бесплатно без .txt) 📗
Догадка все не дает покоя. Другое — желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, — тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.
— Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего — туда, где что-то поможет тебе их забыть.
— Например, в Нью-Йорк? — Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.
— Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.
Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.
…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.
Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.
6
САРКОФАГ И ГРОБ
Здесь
Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик — уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.
Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?
У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?
— О нет. — Жрица делает шаг, чуть не плачет. — Нет, почему сейчас? — Она в отчаянии оглядывается. — Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.
Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..
Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух — одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:
— Это он что, сам сообщил? А ну! — Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. — Эй! Светоч! Мы принесли тебе вести! Проснись!
Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.
— Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!
Цьяши фыркает.
— А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. — Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. — Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?
— Нет.
Кьори бережно касается обезьяньей груди и ведет вверх. Привстает на цыпочки, и постепенно дрожащие пальцы добираются до морды, ласково обводят губы, поднимаются к сомкнутым ресницам. Эти длинные ресницы тоже вырезаны все до одной, я все больше убеждаюсь: Саркофаг действительно нерукотворен. Ни один скульптор не создаст такую вещь. Ни один смертный скульптор.
— Он… спит? — осторожно уточняю я. Кьори качает головой.
— Его нет. Прямо сейчас его здесь нет.
— Что? — Цьяши опять вспыхивает, но держит обещание: не машет кулаками. — Всем известно, что он не может выйти, для этого нужно, чтобы…
— Цьяши.
Не дает о чем-то проболтаться? Впрочем, все равно, пусть. Я делаю вид, что вообще ничего не слышала, вглядываюсь в Обезьяну. Пальцы Кьори по-прежнему поглаживают сомкнутые каменные веки.
— Он… здесь. Но не здесь. Именно поэтому обычно я хожу по зову. Когда он ждет, у него, — жрица убирает руку, — открыты глаза. Но я так надеялась застать его, так…
— Ничего не понимаю. — Цьяши топает ногой. — Так он здесь, или не здесь, или…
— Его душа, — хмуро обрывает Кьори. — Вспомни: светоч мудр, а ведь он пал, не успев прожить и полжизни. Так вот, он живет сейчас. Звезды забирают его и уводят туда, куда не попасть другим. Он не делится тайнами своих странствий, но с каждым возвращением он сильнее и просветленнее. Эти путешествия — вехи к его воскрешению.
— К невозможному воскрешению, хотела ты сказать?
Кьори хмурит брови. Я перехватываю взгляд Цьяши: она высматривает что-то возле стоп изваяния. Присаживается на корточки, сковыривает с камня землю. Глазам открывается выбитая внизу крышки надпись, но я не могу понять разлапистые округлые символы. Как и в нашем мире, даже обретя дар говорить на некоем языке, наверное, читать надо учиться отдельно.
— Мы могли бы подождать его, — предлагаю я. — На какое время он обычно… уходит?
— Всегда на разное, — откликается Кьори. — Его может не быть несколько дней, он может пропадать треть сезона, особенно в Дожди. И… — она вздыхает, видимо, поняв мои мысли, — мы, конечно, не станем держать тебя. Это… все, Эмма, хватит с тебя мучений, даже эти были излишними. Что бы сказала Жанна, видя, как ты рискуешь собой?
Я благодарно киваю, беря ее за руку. Как же мне хочется домой, но как жаль эту девушку. Она напоминает маму: все силится делать как лучше, а ведь поступать всегда правильно невозможно. Интересно, как же она дружила с Джейн, для которой правил не существовало?
— Трогательно. — Цьяши презрительно сопит, вставая и отряхиваясь. — Жаль, я убила столько времени, чтобы посмотреть на пустой каменный ящик.
— Я тебя еще приведу, — робко обещает Кьори. — Сразу, как он позовет, ведь я не смогу во всем признаться сама, одна, не смогу сообщить ему…
Она вытирает глаза. Да, она по-настоящему расстроена, едва владеет голосом. Цьяши, понимающе хмыкнув, хлопает ее пониже спины и утешает:
— Я тебя не брошу. Я же… — новая шпилька в меня, — не какая-то там Жанна.
— Не говори так.
Мы с Кьори выпаливаем это хором и переглядываемся. Цьяши раздраженно фыркает; у нее явно заготовлена ответная острота, вот-вот слетит с языка. Но внезапно, замерев и напружинившись, девушка произносит другое:
— Эй!..
Шелестят деревья, словно охваченные трепетом. Воздух, — так мне чудится, — становится горячее и пронизывается мерцающей дымкой; мелко дрожит земля. Пролетают над поляной вспугнутые птицы; в миг, когда из-за лиственного кружева еще только появляется их яркий длиннохвостый вожак, Кьори уже играет на свирели короткую тревожную трель. Саркофаг уходит вниз. Мох смыкается, наползая, будто в этом месте ничего никогда не было, и вскоре перед нами лишь зелень. Тогда жрица сжимает мое запястье, другой рукой хватает за плечо Цьяши. Кьори дрожит как листок. Я скорее читаю по губам, чем слышу:
— Экиланы. Бежим.
Она стремительно тащит нас туда, где в стене переплетенных стволов виден зазор. Под ногами почти всюду — скользкие чешуйчатые спины; то и дело звучит сердитое шипение, и я вздрагиваю, ожидая быть ужаленной, но этого почему-то не происходит. У древесных корней на пути свернулись сразу с десяток змей. Я останавливаюсь как вкопанная и умоляю:
— Нет, не пойдем, не надо. Они…
— Они спят, — сбивчиво бросает Кьори. — Доверься мне, Эмма! Они пока ничего не сделают. Мы успеем. Успеем…
