Выстрел в Опере - Лузина Лада (Кучерова Владислава) (лучшие книги txt) 📗
«Просто подойти и спросить…»
Просто сказать «подойти и спросить»!
Это Даша могла запросто подойти к первому подвернувшемуся под руку и заговорить с ним так, точно он – ее родная и любимая тетя.
Мир мог – Мир, с его парализующей красотой, мог охмурить любую представительницу противоположного пола, еще до того, как подойдет к ней и откроет рот.
Но Мир, от знакомства с гимназисткою Горенко не отказывающийся, подробно объяснил проблематичность такого прожекта.
– Я сделаю, как ты скажешь. Но, пойми, начало XX – не начало XXI. Здесь я могу познакомиться с любой, понравиться ей и протрепаться с ней час… И это нормально – здесь. А там моя попытка заговорить с незнакомой порядочной дамой – уже оскорбление. А ее ответ – первый шаг на панель! Там воспитанная семнадцатилетняя барышня, которая пришла с кузиной к модистке, и трех слов не скажет с посторонним мужчиной. Тем более, если он ей понравится – засмущается, закраснеется и заткнется. А с моей мордой – просто сбежит. Решит, что я лермонтовский Демон-искуситель, явившийся то ли из ада, то ли из кабака с дурной репутацией.
Мир был убедителен.
Но у Маши имелись свои аргументы:
– Я боюсь! Я могу пойти, подойти, попытаться. Но я от страха двух слов не свяжу. Ты ж меня знаешь. Я не умею говорить с незнакомыми, я и со знакомыми-то не всегда…
Беседа проистекала по дороге домой.
Поскольку там, где время имело значение, оно все равно стояло, как пень, а там, где оно шло, его было сколько угодно, обратно Маша и Мир прошествовали через Крещатик пешком.
Постояли у городской елки.
Подождали, пока часы на башне Думы пробьют третий час.
С минуту заинтересованно изучали витрину магазина «колбасных дел мастера», устроившего рождественскую выставку колбас разнообразных сортов, и дружно захихикали, узрев там свиную голову в венке из розовых роз и украшенный фиалками окорок.
Затем, согнувшись, не меньше четверти часа с видом заправских знатоков рассматривали табличку на цоколе дома:
10 июня 1865 года
– призванную напоминать горожанам, до какой отметки дошла вода в этот день. Вплоть до начала XX века наводнения в долине Крещатик случались с незавидным постоянством, и страшная труба водоотвода проглатывала невинных пешеходов, затянутых водоворотом…
– Слушай, а пойдем в кино?!
Маша аж округлила глаза, до того по-современному это звучало.
– Мир, – засмеялась она, – как ты сдавал экзамены до того, как забрал мои шпоры? Какое кино? Его еще нет! Первый в мире киносеанс братьев Люмьер пройдет в Париже в декабре 1895 года!
– А сейчас какой?..
– А сейчас январь 1895 или декабрь 1894.
– А вот и нет, – заупрямился одногруппник. – Кино уже есть. Первый киноаппарат изобрел одессит! Механик Тимченко. А его первый фильм показали в 1894, то есть уже. Но в нашей стране изобретение тупо послали. А там, в Париже, патент на кино отдали Люмьерам.
– Серьезно? – поразилась Маша. – Я и не знала.
Мир был реабилитирован!
– Но, – примирительно улыбнулась она, – в кино мы все равно не попадем. Мы ж не в Одессе. Пока в нашем распоряжении только сомнамбулы, прорицающие во сне, и женщина с бородой – недорого, вход 5 копеек… О боже, смотри! – приметила Маша на противоположной стороне другой магазин, с вывеской:
А. Балабуха
– Сладкий король! – понял ее призыв Мирослав.
– Его внук, – поправила дотошная Маша. – Один из…
Наследник «короля» Балабуха А. уже не первый год сражался за киевский престол с другим внуком – Балабухою Н. Между ними шла настоящая газетная война. Но Маша решительно предпочла внука-«А» – родного сына Балабухи-второго, самого известного из династии киевских кондитеров-купцов.
В его магазине Мир, как и полагалось мужчине, отсчитал 1 рубль 25 копеек (несусветную цену, учитывая, что в менее престижном, не «Европейском», ресторане за 16 копеек можно было получить обед из двух блюд!) и приобрел для своей дамы драгоценную банку с золотой этикеткой и надписью «Киевское варенье».
– Прикрой меня, – крикнула дама, выбегая на улицу.
Историчка алчно сорвала крышку, воровато оглянулась и, высунув язык, осторожно лизнула засахаренные фрукты.
Варенье это, и сделавшее первого Балабуху «царской персоной», называлось «сухим», и рецепт его, ныне утерянный, был исторической тайной!
Никто не знал, кто его изобрел. Но все знали: киевское сухое варенье можно купить только здесь, и со времен Екатерины II из Петербурга в Киев отправлялись специальные кондитерские экспедиции, с целью закупки оного для императорского стола, царской семьи и двора.
В 1876 году в гости к «королю» Балабухе-второму заезжал за вареньем сам наследник престола – итальянский принц Умберто, с женою-принцессой. А в 1883 испанский инфант, возвращаясь с коронации Александра III, специально заскочил в Киев, чтобы купить на Крещатике пару пудов «киевских цукатов».
– Ну как? – Мир честно пытался заслонить Машу от прохожих.
– Не знаю, – неуверенно сказала она. – Я вообще сладкое не очень люблю. Но я так мечтала его попробовать! Я столько читала о нем… А ты?.. О чем мечтал ты?
– Я? – Красавицкий на секунду задумался. Схватил Машу за руку и потащил ее на парную сторону. – Это, – осведомился он, указывая на угловое здание, – угол Крещатика и Прорезной?
– Нуда…
Мир довольно кивнул и громко вопросил, обращаясь к прохожим:
– Вы знаете, кто такой Паниковский? Господа, вы случайно не знаете, кем был Паниковский до революции?
– А где же наш дом? – спросил Мир.
– А его еще не построили! – весело ответила Маша. – Его построят только в 1898, через четыре года.
Поднявшись по Прорезной («прорезанной» в 1840 до Крещатика, сквозь окружившие Золотые ворота древние валы Ярослава), они дошли до Яр Вала, I, где не было еще ни кораллового дома-замка, ни даже намека на оное.
Причем где-то в середине «прорезанной» путь их внезапно совпал с движением усатого обладателя загадочной книжки – Маша и признала-то его только тогда, когда, поравнявшись с остатками Золотых ворот, тот остановился, вновь извлек свою книжицу и начал писать.
– Интересно, что он записывает? – сказала студентка, которой в XIX веке было интересно совершенно все, но в особенности то, что попадало под статью «совпадения». – Ты заметил, мы на него уже второй раз натыкаемся? Он был на площади, когда человека задавил трамвай. Он стоял за твоей спиной. И тоже что-то писал. Кто он такой?
– Детектив, – допустил Мирослав.
– Или журналист.
– Ща узнаем! – разудало пообещал Красавицкий. – Подкинь-ка мне два-три слова и пару фраз посмешнее. Типа бельведера.
– Ну-у… – Маша скосила глаза. – Бонтонно – это классно. Реприманд – выговор. Прифрантилась. Неудобопереносимый. Может, я вздор вру. Вы весь – прелесть…
– А обращаться как?
– Любезнейший, милостивейший государь, батенька.
– Сойдет!
Не долго думая, Мир подскочил к господину с усами и, с энтузиазмом воздев к небу обе руки, зачастил непрерывной скороговоркой:
– О! Здравствуйте, любезнейший! Здравствуйте! Вы ж меня помните! Я – Красавицкий! Ну, вспомнили! – обрадовался он утвердительно, игнорируя недоуменное лицо усача. – Вижу, вспомнили! А вы, батенька, прифрантились. Бонтонно! И все пишете, пишете…
– Да, пишу, – согласился озадаченно вглядывающийся в Мира усач.
– Уж не бельведер ли этот прекрасный вас вдохновил? – очертил Мир полукружье рукой. – Красота изумительная. Киев – прекрасный! Или я вздор вру? – заигрывающе переспросил он.
«Вздор, – подтвердила Маша. – Я ж тебе говорила. Бельведер – это возвышенность, башня, гора с беседкой».
– Да нет, не бельведер… – Господин поискал глазами нечто пригодное для применения итальянского слова. Но не нашел.
Не было Башни Киевиц в ведьмацком остроконечном колпаке.
Не было на углу Владимирской и Прорезной пятиэтажного дома с башней в округлой царской шапке.