Пенталогия «Хвак» - Санчес О. "О'Санчес" (читать книги регистрация TXT) 📗
— Хрустень, а ну!..
И тот, другой приятель его, по прозвищу Хрустень, как схватит Петлю за шиворот, как встряхнет, а сам другою рукою пояс ему рванул! Сразу же из Петли медные брызги во все стороны зазвенели — это из порванного кошеля медяки с полумедяками по столу да по полу скачут-хохочут!
Ох, тут началось! — Хвак даже во время горулиных свадеб, у них в деревне, этакого воя и свистопляски ни разу не слыхивал. Все орут, всяк свою правду объявляя, медяки хватают, друг у друга из пальцев выламывают, у кого уже и нож в руках!.. И только Огонек с Хрустнем устояли, не прельстились рассыпанным, видимо, очень уж на Петлю взъярились! Огонек пробился через толпу к Петле, которого Хрустень за шиворот тряс, ударил кулаком в окровавленное лицо, потом за волосья ухватил…
— Держи его крепче, Хрустень, потащили наружу, стражам отдадим! Где стража?
Тут, из таверновых глубин, выкатился на шум хозяин. Постоял, поприщуривался в разгоряченных посетителей, бороду и пузо к двери повернул, за Огоньком повторяя нараспев:
— Стража! Где стража? Стра-жа! — Но негромко хозяин кричит, не настойчиво. Потом — видит, что ничего такого особенного не происходит, ни против закона государева, ни против трактирного имущества — махнул обоим служкам рукой и опять скрылся, успокоенный. Служкам его знак понятен: осторожно бегают вокруг суеты, дерущихся не разнимают, под кистени и ножи не подставляются, но выдергивают наружу то, что можно еще спасти: кувшины, доски, кружки… Если вдруг в этой кутерьме случится что-то этакое возмутительное, нарушение трактирных правил какое-нибудь — ну, там, зарубят насмерть больше, чем двоих-троих, то на любом розыске выяснится, что хозяин все видел, все меры принял, стражу звал. Все слышали — звал стражу и не один раз! Так что виноватых пусть в иной запазухе добывают.
В итоге насмерть зарезали одного лишь, никому не известного бедолагу. И сразу успокоились, всем сразу совестно стало за свою несдержанность.
Кто таков? Никто этого не знает — прохожий и прохожий, по одежке — вроде из селян.
— …так он первый топор достал! Что мне было — поленом притворяться?
— Топор? А — точно: топор, не секира! Значит, из лесовиков. Медвежа, может ты с ним в родстве — тоже ведь лесоруб?
— Нет. В наших краях с каждым лесорубом знаться — спать будет некогда!
— Семейный — ай нет? Ну, хоть звать-то его как?.. — Никто и этого не знал. — Ну… принимай его боги тогда! Небось, признают!
Служки, Зубчик и Малой, ухватили покойника за ноги и поволокли из таверны прочь, на задний двор, в сараюшку. А уж к вечеру, либо, на крайний случай, завтра на рассвете, придет местный жрец из храма Тарр, богини Луны и плодородия, разведет костерок пожарче под молитовку и проводит безымянного лесоруба за окоем земного бытия, во владения бессмертных богов… Все туда уходят, рано или поздно, да вот только назад никто не возвращается. Два близнеца, богатыри Чулапи и Оддо, однажды сбежали из вечности в мир людей — так, по крайней мере, гласят легенды, но даже и в легендах не сказано — что именно они там увидели. Имелось кое-какое имущество на убиенном лесорубе: кошель позвякивал на поясе, сам пояс, шапка, сапоги, опять же топор — все денег стоит. Но сей скарб по праву принадлежит хозяину таверны, с этим даже и спорить бы никто не стал, ибо ему — полученный ущерб возмещать, дознатчиков умасливать, жреческую заупокойную оплачивать — все ему, за кабацкий счет… Вероятно, и служкам, Зубчику и Малому, чего-то перепасть должно… за переживания…
— Эй, Малой! И здесь насухо подотри, а то свернулось и подошвы липнут! Братцы, а этот где!? Зерневой?
Хватились люди, но морочника Петли уже и след простыл! Наверное, двое проигравших, что в него вцепились, поволокли наружу да первым же стражникам отдали. И сами сгинули. Оно конечно — за зерневой-то за морок и на колу сидеть несладко, но лучше бы энтого Петлю на месте кончить, общим судом, — оно и в развлечение.
— Ну, что, братцы, есть у кого зернь? Душа горит — продолжить бы?
Нет, ни у кого более игровых костяшек не сыскалось, ни мужицких, ни каких иных, тем и закончилось веселье. Вот и всегда так!..
Мясо съедено, вино выпито, дружба не удалась… Но зато все неприятности обошли Хвака стороной, он сыт и здоров. И с деньгами!
Хвак собрал пальцы в кулаки — на левой руке, потом на правой руке… Левую неловко сжимать — приопухла чуток, кожица на суставах свезена, пощипывает — в холодную бы водичку сунуть, остудить… А десница в полном порядке! Хвак смотрит на кулак правой руки, аж ликует, а открыть его все-таки тревожится: кроме полукругеля, который за пазухой, в надежном месте спрятан, есть у него и другие деньги, уместилось в ладони целых три монеты: большой медяк, медяк и полумедяк — подобраны в кабацком бою! Левой он как наподдаст одному, а правой хвать, хвать, хвать — вот они! Но, все-таки — не заработаны ведь, а ну — отнимут!?
— Кто отнимет?
— Да хотя бы стража!
— Стражи нет.
— Ну тогда хозяин таверны — с его земли подобрано!
— Хозяина тоже поблизости нет, а служкам и без того работы выше головы — вон как забегали!
Попугал себя Хвак разными страхами, сам же и успокоил молчаливыми рассуждениями, но уже решил: пора уходить. Вот только знать бы — куда? Ай, да какая разница! По имперской дороге, вон туда. Главное теперь — не забыть важное: три и один — это четыре. Два и два — тоже четыре. Три и два — это пять, больше, чем три и один. Раз! — и полумедяк твой! Или, наоборот, проиграл: у Хвака в третий кидок было четыре и четыре, это… много. А Петля себе выкинул эти… на одной кости два рядка по три, да на другой столько же — «забор» называется. Два забора сразу — высшая удача. Люди называют ее — полная дюжина. А дюжина — это двенадцать! А двенадцать — это пальцы с обеих рук да еще два пальца!
Шагает Хвак по имперской дороге — и весь мир ему улыбается! Сыт он — как следует сыт, хотя и еще можно было бы навернуть чего-нибудь такого… Вино — в голове уже не бултыхается, весь хмель давно выветрился, но сердце все еще помнит эту беззаботную радость, которая расцвела в нем после второго кувшина. Деньги — была одна монета, да добавилось три… Три и одна — четыре. Вот бы еще разузнать, на сколько медяков можно обменять полукругель? И все-таки мир очень уж чудно устроен…
Хвак поозирался во все стороны — один он по дороге идет, никто за ним не подсматривает — хоть нужду прямо на дороге справляй! Но только так делать — негоже, даже с деревенской дороги сойди на обочину, уважь тех, кто тем же путем должен ходить, ты ведь не лошадь и не горуль! Но только в Хваке совсем иная потребность зудит: убедился он, что нет никого поблизости, добыл тряпицу из-за пазухи (в трактире лоскут подобрал), развернул ее и опять на четыре монеты любуется. И все-таки очень уж чудно устроено все на белом свете! Вот, например, денежки лежат на руке, одна серебряная, да три медных. Из медных самая крупная — большой медяк. За нее — Хвак крепче крепкого усвоил — дают две монеты поменьше, два простых медяка. А за простой медяк дают два полумедяка. Два по два — это… четыре. Выходит, что за большой медяк ему могут дать четыре полумедяка… и это будет то же самое! Четыре, да два, да еще один — это будет… много. Ладно, потом постарается поточнее посчитать. А вот с серебром как быть? Если в одном медяке — два полумедяка, то в кругеле — два полукругеля! Ловко! Но знать бы — сколько волшебной силы в этом самом полукругеле? Уж, наверное, поболее, чем в двух… или даже трех… больших медяках!.. А, может, и еще больше!.. Но — почему?
Хвак сначала замедлил ход, а теперь и остановился, позабыв обо всем окружающем мире, расставил сапоги, уперся ими попрочнее в дорожную твердь и принялся размышлять. Он не слышал ни воркования луговых птеров в траве, ни рева ящерных коров из пастбища за лесом, ни громыхания далекой грозы… Хвак думал. Наверное, в медяке потому силы вдвое больше, что он сам больше, чем полумедяк. На весы если положить с разных сторон — так, небось, то на то и выйдет… А вот полукругель… Он же в ширину почти такой же, как и большой медяк, а в толщину — заметно меньше. Так — почему?
